Ганнибал: Восхождение - Харрис Томас - Страница 37

В сотне метров от дома, в лесу, Дортлих услышал скрип насоса и пошел на звук. Он тихо пробирался сквозь высокие заросли папоротника, но под ногами похрустывали сухие ветки. Он замер, когда на поляне воцарилась тишина, потом услышал птичий крик где-то между ним и домом, потом птица взлетела, закрыв на секунду небо над его головой невообразимо широко расправленными крыльями, и беззвучно проплыла сквозь путаницу ветвей.

У Дортлиха мороз по спине прошел, и он поднял воротник. Потом сел в зарослях папоротника и стал ждать.

Ганнибал смотрел на дом, и дом смотрел на него. Все стекла были выбиты. Темные окна наблюдали за ним, как глазницы черепа гиббона. Силуэт дома изменился из-за разрушений, углы и покаты были совсем не те, его видимая высота стала другой из-за высоких зарослей вокруг. Охотничий домик его детства превратился в один из темных сараев и закоулков из его снов. Он пошел к дому через заросший огород.

Здесь лежала мама, и ее одежда горела, а потом он прилег в снегу и положил голову ей на грудь, и ее тело было ледяное и твердое. И еще там лежал Берндт, и мозги учителя Якова замерзли на снегу между рассыпанными листами книги. Отец тоже – лицом вниз, возле лестницы, неподвижный, глухой ко всему.

Теперь на земле уже ничего не было.

Парадная дверь в домик была расщеплена и висела на одной петле. Он взобрался по ступеням и толкнул ее во тьму. Внутри что-то маленькое бросилось прятаться. Ганнибал поднял фонарь выше и вошел внутрь.

Комната частично выгорела и была наполовину открыта небу. Ступени лестницы были разбиты возле площадки, и на них валялись рухнувшие доски крыши. Стол был разломан. В углу лежало опрокинутое маленькое пианино, скалясь в свете лампы, словно зубами, отделанной слоновой костью клавиатурой. Стены изрисованы граффити и исписаны по-русски: "К черту пятилетку!" и "Капитан Гренко – большая задница". Пара каких-то зверьков выскочила наружу через окно.

Комната давила тишиной. Не желая с этим мириться, он устроил ломиком дикий шум и грохот, сбросив все с огромной кухонной плиты, чтобы поставить там фонарь. Дверца плиты была распахнута, все полки и стеллажи исчезли – видимо, воры забрали их вместе с кастрюлями и пустили в огонь.

Работая при свете фонаря, Ганнибал отгреб в сторону от основания лестницы столько обломков, сколько смог сдвинуть с места. Остальные были придавлены к полу рухнувшими тяжелыми стропилами – они торчали как обгоревшая груда гигантских зубочисток.

В разбитых окнах забрезжила заря, а он все работал, а потом глаза обожженной пожаром головы медведя на стене уловили красный отблеск восхода.

Ганнибал несколько минут осматривал груду стропил и балок, потом набросил веревку на ближайший к центру обломок, закрепил ее и потащил другой конец наружу, пятясь через порог.

Он разбудил Цезаря, который все это время то дремал, то щипал траву. Несколько раз обвел коня вокруг дома, чтобы немного его расшевелить. Густая роса промочила ему штаны – она блистала на траве и выступала как холодный пот на алюминиевой шкуре сбитого пикирующего бомбардировщика. При дневном свете он смог разглядеть вьюнок, рановато разбуженный к жизни в теплице из фонаря пилотской кабины "Штуки", – с большими листьями и новыми побегами. Летчик по-прежнему сидел внутри, бортстрелок тоже, за его спиной, а вьюнок пророс сквозь них и опутал их, пробираясь между ребрами и сквозь черепа.

Ганнибал закрепил веревку на упряжи Цезаря и вел коня вперед, пока мощные плечи и грудь животного не напряглись под тяжестью груза. Он щелкнул языком коню в ухо – звук, оставшийся с детства. Цезарь налег на упряжь, мышцы его вздулись, и он двинулся дальше вперед. Грохот и удары изнутри дома. Сажа и пепел клубами вырвались из окна и унеслись в лес, как летящее облачко мрака.

Ганнибал погладил коня. Не в силах ждать, пока уляжется пыль, он обвязал рот платком и вошел внутрь, пробираясь по развалившейся куче обломков, кашляя, дергая за веревку и пытаясь ее высвободить. Еще два рывка – и самые тяжелые бревна съехали с толстого слоя мелкого крошева там, где упали ступени лестницы. Он остановил Цезаря, по-прежнему натягивавшего веревку, а сам с помощью ломика и лопаты стал раскапывать обломки и крошево, отбрасывая в сторону ломаную мебель, полусгоревшие подушки, пробковый шкафчик. Потом вытащил из мусора обгоревшую голову кабана на подставке.

Голос мамы: "Не мечите бисер перед свиньями".

Он потряс голову, и внутри что-то забренчало. Ганнибал ухватился за язык кабана и потянул. Язык вылез наружу, за ним тянулся прикрепленный к нему запор. Ганнибал опустил голову рылом вниз, и мамины драгоценности высыпались на крышку плиты. Он не стал рассматривать все эти ювелирные изделия, а сразу же вернулся к своим раскопкам.

Когда он увидел Микину ванночку – уголок медного ободка с витой ручкой, – то остановился и выпрямился. Комната поплыла перед глазами, и он ухватился за край плиты и прижался лбом к холодному металлу. Он вышел наружу и вернулся с обрывком вьюнка со множеством цветов. Он не стал заглядывать внутрь ванночки, а свернул вьюнок кольцом и положил сверху, а потом поставил ванночку на плиту – но он не мог видеть ее здесь, так что вынес ее наружу и поставил на сгоревший танк.

Под шум от его раскопок и разборки Дортлих без труда продвигался к дому. Он внимательно следил за домом из темного леса, высовывая то один глаз, то один окуляр своего полевого бинокля и выглядывая только тогда, когда слышал звуки лопаты или лома.

Лопата Ганнибала наткнулась на руку скелета и приподняла ее, а потом открылся и череп Кухаря. Улыбка черепа сообщила хорошие новости – его золотые зубы были в целости, значит, мародеры сюда не добрались, – а затем Ганнибал обнаружил полевую сумку Кухаря, все еще зажатую у него под костями руки и рукавом мундира. Ганнибал вытащил ее из-под руки и отнес к плите. Содержимое, грохоча, рассыпалось по крышке, когда он вывернул сумку наизнанку: разнообразные военные знаки различия, значок литовского полицейского, молнии с воротника эсэсовского мундира, эсэсовский череп и кости с фуражки, литовский алюминиевый полицейский орел, знаки Армии спасения, шесть личных солдатских медальонов из нержавейки.

Верхний принадлежал Дортлиху.

Цезарь всегда обращал внимание только на две категории вещей в руках у людей: в первую попадали яблоки и торба с зерном, а во вторую – кнуты и палки. К нему невозможно было приблизиться с палкой в руке – следствие того, что однажды, когда он был еще жеребенком, разъяренный повар прогнал его палкой с овощных грядок. Если бы у Дортлиха, когда он выбрался из леса, не было в руке дубинки со свинцовым набалдашником, Цезарь, наверное, не обратил бы на него внимания. Но тут конь заржал и отпрыгнул на несколько шагов в сторону, таща за собой веревку, а потом повернулся мордой к приближающемуся человеку.

Дортлих отступил обратно под деревья и исчез из виду. Он отошел метров на сто от дома, пробираясь между высокими, по грудь, папоротниками, мокрыми от росы, там, где его невозможно было увидеть из разбитых окон. Достал пистолет, дослал патрон в ствол. Викторианская уборная с изукрашенными карнизами стояла метрах в сорока от дома, тимьян, высаженный по бокам от дорожки, одичал и высоко поднялся, а кусты, что закрывали уборную от дома, разрослись так, что перекрывали дорожку. Дортлих едва мог протиснуться сквозь эти заросли, ветки и листья цеплялись ему за воротник, царапали шею, но побеги были гибкие и не ломались с треском. Дубинку он держал перед лицом и тихонько двигался вперед. Дубинка наготове в одной руке, пистолет в другой – так он приблизился на пару шагов к боковому окну дома, когда край лезвия лопаты ударил его поперек спины, и у него сразу ослабли ноги. Он успел раз выстрелить в землю, и ноги у него подкосились. Тут лопата плашмя обрушилась ему на затылок, и он успел лишь ощутить, как в лицо ему ткнулась трава, прежде чем погрузиться во тьму.