Ганнибал - Линдсей Джек - Страница 66

У одного из послов лицо было сморщенное, как ядро грецкого ореха; у второго лицо было круглое, бритое, подбородок висел жирными складками, как толстая салфетка, повязанная в неизменной готовности к следующей трапезе; неопрятная борода третьего казалась пересыпанной мякиной. И у всех троих были неподвижные, холодные глаза. Они ступали уверенно, словно у них за спиной была большая армия, а не концилиум из тридцати человек.

Сенаторы Кар-Хадашта почтительно встали. Послы окинули присутствовавших ледяным взглядом. В угоду им заседание велось на греческом языке. Прервав речь председателя, человек с ореховым лицом поднялся и заявил:

— Отцы города, мы посланы сюда вашим союзником — римским Сенатом и народом, чтобы выразить вам серьезное неудовольствие: договор между нашими государствами не соблюдается вашей стороной с той доброй волей и честностью, которую мы со своей стороны всегда так строго блюдем. Вы позволили изменнику строить злонамеренные козни в вашем городе. Нам поручено представить вам документальные доказательства, что Ганнибал, сын Гамилькара, будучи суфетом[82] вашего города, вошел в сношения с царем Антиохом с целью начать войну против римского Сената и народа. Будьте добры отвести возводимые на вас обвинения, приняв те меры наказания против изменника, какие представятся наиболее подходящими при данных обстоятельствах. Мы в Риме не имеем ни малейшего желания предписывать вам что-либо. Форму наказания изменника вам предоставляется выбрать по собственному усмотрению. Гм…

Сенат Кар-Хадашта немедленно постановил объявить Ганнибала изменником, конфисковать все его имущество, снести его дом до основания и предать его суду. Послы слушали с каменными лицами. Никто не произнес ни слова о Массиниссе. Каждый был слишком занят своими мыслями — как лучше подъехать к послам или к влиятельным членам их свиты, чтобы получить концессии, заключить торговые договоры, достать рекомендации, которые облегчат получение концессий, заключение торговых договоров и так далее.

Озмилк, например, размышлял о том, как бы ему побеседовать с глазу на глаз с Марком Клавдием Марцеллом, тем самым послом с жирным подбородком, и договориться с ним относительно своих пурпуровых промыслов, а также и о менее важных делах, таких, как морские перевозки железной руды из Испании или вывоз африканской пшеницы в Остию[83] и Неаполь. Он уже имел предварительный разговор с одним из секретарей римской миссии и был очень доволен, что опередил Гербала в весьма важных делах. Гербал был слишком скуп, чтобы давать взятки с необходимым в таких случаях размахом. В продолжение их короткого политического перемирия Озмилку удалось добыть много ценных сведений о делах своего соперника. Быть может, еще несколько рано задираться перед ним, но он просто не мог отказать себе в удовольствии повернуться спиной к вечно сующему куда не нужно нос Гербалу. Перемирие кончилось, все снова пришло в нормальное состояние. Пусть этот гнилой Гербал бежит к двум кормилицам, которые своим молоком еще поддерживают в нем жизнь: его желудок ничего другого не переваривает. Я доведу его до разорения, — сказал себе Озмилк. — Я выкину его из фрахтового дела, отберу у него морские перевозки металла. Я снова завладею мировым рынком олова.

Однако другие патриции, как, например, Ганнон, все свое внимание уделяли политике. Они начали собирать банды из обитателей трущоб. Прошлой ночью эти банды были расставлены на ключевых позициях города — у товарных складов и других важных зданий. Шпионы постоянно осведомляли их о том, что делали демократы, и Ганнон был убежден, что несколько крепких ударов на главных магистралях города рассеют всякие сборища и предотвратят бунт или восстание. Самое главное — чтобы этот день прошел без особых потрясений. Когда будет устранена опасность взрыва, слепого бунта, бесперспективность положения демократов, несомненно, окажет свое парализующее воздействие. В худшем случае ему и его людям с помощью других патрициев и их приверженцев придется захватить Бирсу; там они смогут продержаться до тех пор, пока Массинисса не придет им на помощь, что он, разумеется, не преминет сделать со всей возможной поспешностью, так как опасность будет грозить и римским послам. По прибытии Массиниссы патриции сделают вылазку из Бирсы, в то время как нумидийцы атакуют одни из городских ворот. Это будет детской игрой — открыть ворота и впустить нумидийцев, а затем устроить резню, насиловать, жечь и грабить, чтобы хорошенько проучить проклятых демократов.

Да, все было прекрасно продумано. Ганнон встревожился, лишь узнав, что Ганнибал исчез. Но после того, как лучшие его шпионы доставили ему донесения, он решил, что Ганнибал просто бежал, бросив все на произвол судьбы. В эту минуту толпа зашумела на площади, и Ганнон вышел, чтобы еще раз взглянуть на оборонительные сооружения.

6

Герсаккон был в полном неведении о политических событиях, но по разговорам вокруг понял, что народ очень неспокоен и что совершается какое-то предательство. И снова внешний кризис начал растворяться в огне его крови, и он уже не мог различить внешнее и внутреннее смятение. Один миг, когда весь мир словно превратился в кристалл, медленно вращающийся и освещенный изнутри, он почувствовал, что ничто не может спасти мир, кроме духовного преображения, и что агония мира может кончиться только с нравственным возрождением каждого и с осуществлением доброй воли. Затем кристалл как будто треснул и раскололся на мириады быстро кружащихся форм жизни, которые были, однако, лишь тенями пламени единства, и он ощутил, что добрая воля, для проявления которой нужен мир людей, была лишь отражением в отдельной личности великого расширяющегося целого. И затем наступали мгновения, когда не было противоположности между обоими явлениями и гармония выражалась в его потребности взывать к братству и требовать немедленных действий. Все или ничего. Среднего пути не было. Средний путь — это иллюзия зла. В этом он не сомневался. Люди должны полностью отрешиться от своего нынешнего мира, от страхов, которые привязывают их к этому миру.

Он начал говорить перед народом, стоя у порога какого-нибудь дома, видя перед собой лишь расплывчатые очертания лиц.

— Я пришел к вам с призывом покаяться… Никогда не избавитесь вы от проклятия обетами и жертвоприношениями, обрядами, которые сковывают вас страхом, хоть вам и кажется, что они преграждают путь проклятию. Я пришел сказать вам о пагубности жертвоприношений, о пагубности пролития крови. Вы должны оставить этот мир. Вы должны родиться вновь.

В его проповеди было нечто неуловимо созвучное настроению и чаяниям окружавших его людей. Они вдруг почувствовали себя потерянными, лишенными своих руководителей, почувствовали угрозу, надвигающуюся на них со всех сторон. Где еще была надежда, как не в этом голосе, обещающем чудесные перемены, если только они будут верны сущности этого благочестия, которое их так глубоко взволновало?

— Где безопасность? Говорю вам, безопасность в опасности. Где надежность? Говорю вам, надежность в отказе от всего ради гласа единения. Где спасение? Говорю вам, спасение в отказе от жертвы крови.

Слушая его, они все понимали, что не в силах долее выносить свою жизнь. Мир братства возникал из их мучительных надежд, сбывался в голосе, призывавшем их не искать опоры в материальном, а доверять только голой человеческой сущности. Они трепетали и колебались, и у них вырывался вздох страстной тоски, и они кричали славу. Женщины утверждали, что видят бога в образе голубя или цветка, который сочетался с их жизнью, и они с пеной на губах бормотали голосами духов и падали ниц с горящими глазами под завесой распущенных волос. Из сознания, что все погибло, люди отнимали у себя последнюю отчаянную мечту о победе. Все было потеряно. Это был перелом жизни, ибо, когда достигнуты глубины глубин гибели, дальше уже некуда падать. После равноденствия нужды наступил взлет к изобилию.