Брат Томас - Кунц Дин Рей - Страница 7

— Я ни в чем не обвиняю мистера Романовича. Просто интересуюсь, кто он.

— После Lauds я поговорю с аббатом Бернаром о тех мерах предосторожности, которые необходимо предпринять.

(Lauds — утренняя молитва, вторая из семи, на которые монахи должны ежедневно собираться в церкви. В аббатстве Святого Варфоломея Lauds следует сразу за Matins (пение псалмов и чтение из жития святых), которое начинается в 5. 45 утра и заканчивается не позднее половины седьмого.)

Я выключил компьютер и встал.

— Пойду еще немного поброжу.

Поднялась и сестра Анжела.

— Если завтра — день кризиса, мне лучше немного поспать. Но в случае чего-то чрезвычайного звони мне по мобильнику в любое время.

Я улыбнулся и покачал головой.

— Что такое? — спросила она.

— Земля вращается, а мир меняется. Монахини с мобильниками.

— С этим свыкнуться легко, — ответила она. — Гораздо легче, чем с поваром блюд быстрого приготовления, который видит мертвых.

— Это правда. Я думаю, равнозначной мне может быть только летающая монахиня, как в старом телевизионном шоу.

— В моем монастыре я не разрешаю монахиням летать, — отрезала сестра Анжела. — Они становятся очень игривыми и во время ночных полетов так и норовят вернуться через закрытые окна и разбивают их.

Глава 5

Когда я поднялся из подвала на второй этаж, бодэчи не шастали по коридорам. Возможно, они толпились у кроватей других детей, но я полагал, что это не так. Скорее они покинули этот этаж.

Могли, конечно, перебраться на третий, где, не подозревая об их присутствии, спали монахини. Сестры тоже могли погибнуть при взрыве.

Пройти на третий этаж я без приглашения не мог, разве что при чрезвычайных обстоятельствах. Поэтому покинул школу и вновь вышел в морозную ночь.

Луг, окружающие деревья и аббатство, расположенное выше по склону, все еще ждали снегопада.

Тяжелые облака, которые никак не могли им разродиться, я не видел, ибо горы были такими же темными, как небеса, а потому сливались с ними.

Бу бросил меня. Хотя он не против моей компании, я ему не хозяин. Он — существо независимое и гуляет сам по себе.

Не зная, что делать дальше и где искать причину, привлекшую сюда бодэчей, я пересек двор школы, направляясь к аббатству.

Температура моей крови понизилась с появлением бодэчей. Но эти злобные призраки и декабрьский морозный воздух не могли объяснить того холода, который пронизывал меня до мозга костей.

Истинной причиной этого холода, возможно, было осознание факта, что наш единственный выбор — погребальный костер или погребальный костер, что мы живем и дышим, чтобы сгореть в огне или огне, не просто сейчас и в аббатстве Святого Варфоломея, но всегда и везде. Сгореть или очиститься огнем.

Земля заурчала, земля задрожала под ногами, высокая трава колыхнулась, хотя ветра не было и в помине.

Хотя звук был едва слышным, движение — легким и ни один монах, скорее всего, даже не проснулся, инстинкт подсказывал — землетрясение. Но я заподозрил, что ответственность за содрогание земли лежит на брате Джоне.

От луга поднимался запах озона. Я заметил этот запах и раньше, во внутреннем дворике крыла для гостей, когда проходил мимо статуи святого Варфоломея, предлагающего тыкву.

Когда через полминуты подземное урчание стихло, я осознал, что потенциальной причиной пожара и катаклизма могли быть не хранилище пропана и не бойлеры, которые обогревали наши здания. Следовало принять во внимание брата Джона, который работал в своем подземном пристанище, изучал саму структуру реальности.

Я поспешил к аббатству, мимо комнат послушников, на юг, мимо офиса аббата. Личные апартаменты аббата Бернара находились на втором этаже, над его офисом.

На третьем этаже была маленькая часовня, где он мог уединиться, чтобы преклонить колени перед Богом. За окнами часовни мерцал слабый свет.

В тридцать пять минут первого аббат скорее похрапывал, чем молился. А в часовне горела свечка, которая и подсвечивала окна.

Я обогнул юго-восточный угол аббатства и двинулся на запад, мимо зала для собраний капитула и кухни. Не доходя до трапезной, остановился у бронзовой двери, освещенной лампочкой. К двери вели три ступеньки. Над ней крепилась отлитая из бронзы панель с выпуклыми буквами надписи на латыни: «LIBERA NOS А МАLO».

«Убереги нас от зла».

Мой универсальный ключ открыл замок и этой двери. Она бесшумно повернулась на шарнирных петлях, так плавно, словно и не весила полтонны.

За дверью находился коридор, залитый синим светом.

Бронзовая дверь за моей спиной захлопнулась и закрылась на замок, как только я подошел ко второй двери, из нержавеющей стали. На ней выгравировали еще три латинских слова: «LUMIN DE LUMIN».

«Свет из света».

Широкий стальной архитрав окружал этот непреодолимый барьер. В архитраве темнела двенадцатидюймовая плазменная панель.

Она осветилась, как только я плотно приложил к ней ладонь.

Я ничего не увидел и не почувствовал, но сканер, вероятно, опознал меня, потому что с шипением пневматики дверь открылась.

Брат Джон говорит, что шипение — необязательный атрибут процесса. Дверь можно открыть и бесшумно.

Но шипение для него — напоминание об одной истине: за любым человеческим начинанием, каким бы добродетельным оно ни казалось, маячит змей.

За стальной дверью меня ждала камера площадью в восемь футов, без единого шва, желто-восковой гипсовый сосуд. Я напоминал себе одинокое семечко, брошенное в полую, отполированную изнутри тыкву.

Шипение повторилось, но, повернув голову, стальную дверь я уже не увидел. Словно ее и не было.

Стены светились изнутри, и, как в прошлые визиты в это таинственное место, мне казалось, что я ступил в грезу. И одновременно почувствовал себя отрезанным от реального мира.

Стены померкли. Вокруг меня сомкнулась темнота.

Хотя камера, несомненно, была кабиной лифта, который опустил меня на один-два этажа, никакого движения я не почувствовал. И работала техника бесшумно.

В темноте засветился красным еще один прямоугольник, с шипением открылась очередная дверь.

В вестибюле, куда я попал, на меня смотрели три стальные двери. Справа и слева они представляли собой стальные пластины без ручек и замков. Пройти через них меня ни разу не приглашали.

Третью, по центру, украшала выгравированная надпись: «PER OMNIA SAECULA SAECULORUM».

«Во веки веков».

В красном свете матовая сталь напоминала раскаленные угли, зато отполированные буквы сверкали.

Без единого звука дверь с надписью «Во веки веков» уползла в стену. Приглашая меня в вечность.

Я ступил в круглую комнату диаметром в тридцать футов, совершенно пустую, если не считать четырех удобных кресел, поставленных по центру. У каждого стоял торшер, но в данный момент горели только два.

Там и сидел брат Джон, в рясе и наплечнике, но скинув капюшон с головы. До того как уйти в монахи, он был знаменитым Джоном Хайнманом.

Журнал «Тайм» назвал его «самым знаменитым физиком этой половины столетия, человеком с истерзанной душой». В приложении к статье приводился анализ «жизненно важных решений» Хайнмана, сделанный психологом, ведущим одной популярной телевизионной передачи, в которой обсуждались проблемы матерей-клептоманок и их страдающих обжорством дочерей.

«Нью-Йорк таймс» охарактеризовала Джона Хайнмана как «загадку, окутанную покровом тайны, внутри неизвестности». Двумя днями позже газета указала, что эти слова произнесла не Камерон Диас, делящаяся впечатлениями о встрече с Хайнманом, а Уинстон Черчилль, говоря о России в 1939 году.

В статье, озаглавленной «Самые тупые знаменитости года», еженедельник «Энтетейнмент уикли» назвал Хайнмана «идиотом от рождения, который не может отличить Эминема от Опры».

«Нэшнл инкуайер» пообещал представить доказательства того, что у Хайнмана и ведущей утреннего шоу Кэти Курик роман, тогда как в «Уикли уорлд ньюс» написали, что он встречается с принцессой Ди, которая (на чем они настаивали) вовсе не умерла.