Любить и беречь (Грешники в раю) - Гэфни Патриция - Страница 26

Кто же был этот человек? Может быть, никто конкретно, просто символ мужчины вообще, мечта о мужчине, которого я никогда не знала, хотя всю свою жизнь провела среди них? Надеюсь, что сны вроде этого для женщин естественны, и ничего особенно тревожного в них нет. Я еще не слишком стара, и четыре года не имела супружеских отношений, если не считать моего мимолетного «медового месяца». Если бы мы жили в Италии, я скорее всего завела бы любовника. Но здесь это кажется чем-то немыслимо вызывающим, пугающе эксцентричным. Ну и ладно. Придется придумать, чем занять себя.

21 июня

Вот уже месяц, как от Джеффри ни слова. Ничего удивительного или нового, впрочем, для меня в этом нет. Я думала, что он, возможно, черкнет одно из своих неразборчивых посланий Кристи Морреллу, если уж не мне, но его преподобие говорит, что ничего не получал. В душной библиотеке старого д’Обрэ я нашла глобус и по нему узнала, где находится Варна: в Болгарии, на Черном море. К северо-востоку лежит остров (а может быть, полуостров – понять невозможно, поскольку этот засиженный мухами глобус так же стар, как и книги, то есть относится к доисторическим временам) под названием Крым. Там Джеффри надеется стать участником настоящих сражений. Я читаю газеты, чтобы быть в курсе событий: мирная старая Англия стала свирепой и кровожадной. Каждый спит и видит настоящую войну, которой здесь не случалось со времен Ватерлоо. В тот раз, насколько мне известно, враг был разбит случайно. Обитатели Уикерли страшно гордятся своим новым виконтом, который отправился спасать Турцию от посягательств России (довольно неопределенный и невразумительный повод, с моей точки зрения, хотя я, наверное, ничего не смыслю в политике). Они никогда не упускают случая спросить меня о муже. Я отвечаю, что почтовая связь ненадежна (это, собственно, истинная правда) и перевожу разговор на другую тему.

Деньги, а точнее их отсутствие, становятся головной болью. Половину денег за свой патент Джеффри взял в кредит, и, поскольку он все еще до конца не вступил в права наследства, большая часть наличности ушла на погашение его долга королевской комиссии. Злая ирония заключается в том, что виконтесса д’Обрэ в своей огромной груде камней, называемой домом, ныне такая же нищая, как и в бытность свою просто брошенной женой в Холборне. Адвокаты говорят, что это временные трудности и мне нечего волноваться. Но я отнюдь не нахожу все это забавным. Английские законы о наследовании вносят разлад в мою жизнь.

26 июня

С каждым днем очарование этих мест все сильнее захватывает меня. Окрестности чрезвычайно живописны, прогулки по ним – истинное удовольствие. Хотя местные и считают, что негоже мне бродить одной, без провожатых, я все-таки поступаю именно так. Не для того, чтобы бросить вызов их обычаям, а просто потому, что ничего не могу с собой поделать. Меня гонит из дома жужжание пчел в клевере или песня жаворонков в небе, и, не успев толком понять, что случилось, я уже бреду по красному глинистому проселку, такому узкому, что две телеги на нем не разъедутся, зато таинственно укрытому сводом густых ветвей. Иногда меня сопровождает пес Уильяма Холиока, иногда я гуляю в полном одиночестве. Оказывается, живя в переполненном, шумном Лондоне, я, сама того не сознавая, страшно скучала по чистым, свободным пространствам. Здесь есть развалины, оставшиеся еще с римских времен. Местные называют их Монастырский овраг. Он находится в полумиле отсюда по Плимутской дороге. Я часто бываю здесь и отдыхаю среди этих древних камней, любуясь облаками над головой или дикими цветами под ногами. Умиротворение нисходит на меня, я чувствую, что становлюсь чище. Еще я хожу на заброшенный канал, безусловно, самое меланхолическое место во всем Девоне. Даже я нечасто бываю такой грустной, как это тихое одинокое безжизненное место, и оно внушает мне бодрость. Я постоянно пытаюсь зарисовать его, но никак не ухвачу сути.

Линтонский садовник, ворчливый светловолосый шотландец по имени Макорди, изгнал меня из своих владений ввиду некомпетентности. Теперь мне позволено только полоть сорняки и ничего больше. Что правда, то правда, я не умею ухаживать за растениями, и это одно из несчастий моей жизни, потому что я страстно люблю цветы, но, будь на моем месте кто-нибудь более ехидный, он спросил бы мистера Макорди, как он сам себе не действует на нервы. Эти неухоженные, заросшие террасы позади дома ничего общего не имеют с Хэддон-холлом, Чатсуортом или Уобурнским аббатством[11], могла бы сказать я ему. Кто-то должен привести их в порядок. Даже я, профан в этих делах, вижу великолепную возможность засадить их азалиями, обвить колючими запутанными гирляндами роз и ломоноса, стелющимися побегами вьюнков. Очевидно, если кто и способен сделать это, то вовсе не я. Но и не мистер Макорди.

Внутри дома я не так бесполезна. Миссис Фрут глохнет с каждым днем, и ее обязанности домоправительницы все больше переходят ко мне, потому что более достойной кандидатуры пока не видно. Правда, сейчас из-за отсутствия денег на что-либо, кроме самого неотложного ремонта – залатать прохудившуюся крышу, например, или прочистить дымящие камины, – обязанности эти отнюдь не велики. Я пытаюсь изобрести для прислуги всяческие занятия – навести чистоту в библиотеке, проветрить и очистить от пыли книги, к которым никто не прикасался пятьдесят лет, – но, несмотря на все мои старания, девушки могут быть при деле не более двух-трех часов в день. И это безделье всех, кажется, совершенно устраивает, так что я вынуждена смириться с таким положением дел до поры до времени.

Итак. После того как я сделала вид, что даю мистеру Холиоку указания насчет фермы, дойки коров и ухода за овцами, а он в ответ вежливо сделал вид, что обдумал и принял к руководству мои рекомендации, у меня образовалось много досуга. Я греюсь на солнце, гуляю вдоль реки. Я делаю наброски и пишу. Крестьяне предпочитают держаться особняком, и, надо думать, обо мне у них сложилось такое же мнение. Они необычайно вежливы, но в этой вежливости сквозит скрытое раболепие, и это меня раздражает. Они говорят мне «миледи», а работники форменным образом вытягиваются передо мной в струнку, когда здороваются. Прямо как в средневековье. В то же время я слишком замкнута (ленива?), чтобы ходить с визитами и оставлять свои карточки – проделывать все те утомительные вещи, которые предписывают приличия даже в этой тихой заводи, чтобы завести себе друзей.

Вэнстоуны посетили меня однажды. Мы провели никчемный вечер в весьма натянутой атмосфере. Она назойлива, он честолюбив. В целом, он мне больше нравится. У него острый ум, который он прячет за обтекаемой дипломатичностью прирожденного политика. Он в своем роде красавец; себе на уме, но хорошо образован и, по-видимому, интересен, несмотря на внешнюю чопорность. Но я, наверное, слишком строга к мисс Вэнстоун («Да называйте же меня Онория!»). У нее не меньше честолюбия, чем у отца, но, поскольку она только женщина, все ее устремления связаны с охотой на мужа и попытками вскарабкаться повыше по социальной лестнице. Увы, это весьма частый удел нашего пола.

Другое дело ее кузина Софи Дин, очаровательная, непосредственная девушка, при взгляде на которую я кажусь себе старой каргой. В прошлое воскресенье после службы она стояла на ступенях церкви со старой школьной подругой, приехавшей к ней в гости из Девенпорта (в Уикерли нет секретов); я смотрела на них, освещенных солнцем, смеющихся и шутливо хлопающих друг друга по плечу, юных и счастливых, окруженных сиянием невинного веселья и надежд. Боже! Как я им завидовала… Я ушла домой одна, испытывая жалость к себе, а остаток дня провела в мечтах о том, как бы вернуть мои двадцать лет и чтобы последние четыре года жизни бесследно испарились. Не новая мечта и совершенно бесплодная.

Кроме Вэнстоунов, единственный мой визитер – Кристи. Он приходил трижды и два раза приглашал меня на чай к себе домой. По-видимому, Джеффри просил его взять меня под крыло. (Как соблазнительно представлять себя рядом с Архангелом, окруженной со всех сторон его оперением, в тепле, уюте и под надежной защитой.) Но даже если он ходит ко мне только потому, что его попросил о том Джеффри, его общество все равно доставляет мне больше радости, чем мне следует позволять себе чувствовать. С преподобным Морреллом я более, чем с кем-либо еще, могу быть самою собой: это огромное, захватывающее, могучее облегчение, которое я уже отчаялась когда-нибудь испытать. Мы говорим обо всем на свете. Он не пытается обращать меня в веру, но ему хочется знать, как я «встала на этот путь», я немного рассказала ему о себе – совсем мало и только счастливые моменты из своей истории, – и он воспринял этот рассказ в свойственной ему заботливой, внимательной манере, не судя и не оценивая. Он действительно молится за меня. Я знаю это наверняка, потому что он сам это сказал, совершенно открыто, без тени кокетства. Я испытала при этом удивительное ощущение, которое постаралась скрыть с помощью нервозного, горького смешка. Что он рассказывает обо мне своему Богу? Мне бы хотелось подслушать один из его монологов, обращенных к Всевышнему.