У Пяти ручьев - Кораблев Евгений - Страница 4

Но Хорьков, несмотря на всю свою суеверность, последний год кой-чему научился около внука-комсомольца, и проповедь Савватия упала на каменистую почву. Дед считал Крака чуть не членом семьи. Его необыкновенно трогало, что ворон всегда, укараулив с лиственницы возвращение его с базара, вылетал за несколько кварталов встречать. Спускался вниз, обязательно вскакивая ему на сапог или пим, и, клюнув несколько раз, чтобы ноги остановились, надувался, горбился и обрадованно кричал:

– Кар-р! Кар-р!

Точно говорил:

– Здорово, дед! Здорово, дед!

– Ну, подумай ты, – продолжал изнемогающий от уговоров уставщик. – Придет ли подобное в голову птице? Разве ей даден ум человеческий?

– А это по-разному бывает, миленький, – ответил дед. – Смотря по людям. Есть, промежду прочим, которые глупее вороны.

Уставщик понял, куда метит ядовитый старик, и обиделся.

– Ужо тебя на том свете, Евстафей, прямо за язык повесят.

– Прости на скором слове. Не огневайся.

Теперь представьте себе ужас и горе Хорьковых и ребят, когда однажды какой-то беспризорник принес им Крака чуть живого, окровавленного.

– Вот ваша ученая ворона, – положил он Крака на лавку.

Крак едва шевелился. У него были повреждены лапы, пробита голова, оцарапан бок. К счастью, разбойник был живуч.

Ян, случайно оказавшийся у Хорьковых, сделав перевязку, обратил внимание, что у беспризорника, стоявшего у дверей и с любопытством все рассматривавшего, тоже были в крови и лицо и руки. Ян спросил, что с ним.

Из рассказа мальчугана выяснилось, что он – один из уличных приятелей Крака – с опасностью для собственной физиономии отбил его у хулиганов.

Не удивительно, что ребята и Ян, окончив перевязку Краку, заинтересовались его защитником.

IV. Пимка

Ян позвал его в комнату, чтобы рассмотреть кровоподтеки и царапины. Мальчик прошел в столовую, нимало не смущаясь своих лохмотьев.

На вид он был лет двенадцати, черноволосый, черноглазый и скуластый. Лицо типичное для северной части Урала, где в иных деревнях население – смесь русских с вогулами. Смышленая веснушчатая физиономия его, дышавшая удалью и озорством, оказалась в исправности, только сильно была поцарапана. Правда, еще был разбит нос и красовался здоровенный синяк около глаза, и кровью намокли волосы.

– Надо бы его сначала вымыть да постричь волосы, – поморщился Ян.

«Немец» выразительно посмотрел на деда и на ребят, и они поняли его безмолвную мысль. Дед подозвал невестку к себе. Пошептавшись между собой, они стали перебирать сундук, вытаскивая разное белье.

Беспризорник, сидя на стуле, испуганными глазами, как пойманный мышонок, следил за их приготовлениями.

– Как тебя зовут? – спросил Ян.

– Зовут зовуткой, величают уткой, – бойко ответил он. – Ну, я пошел.

Как раз в это время дед приблизился к нему.

– Нет, погоди, зовутка. Идем-ка со мной, – сказал старик, весело щелкая ножницами над его космами. – Да не бойся! Чего ты! Ох, и грязен же ты! Рыло-то моешь когда? Хоть по праздникам?

– Как же, – усмехнулся беспризорник, – завсе мою. Только черного кобеля не вымоешь добела.

– И грязен же!.. И дух от тебя... Ну, идем в паликмахерскую...

Мальчишка беспрекословно последовал за ним на кухню и расстался со своими вихрами. Потом, не дав ему опомниться, его повели в баню. Он молча, несколько удрученный неожиданным оборотом событий, вымылся. Ему дали одеться во все чистое, а кучу его грязных лохмотьев и опорки тут же бросили в затопленную печь. Мальчик сразу повеселел.

– Важнецко! Лопотина кака! – повторял он, оглядывая себя. – Чисто буржуй.

Ребята, довольные, смеялись и оставили его, чтобы накормить. Мать Тошки наварила пельменей.

Он ел так много, что Ян не на шутку испугался.

– Ничо, – едва выговорил мальчик туго набитым ртом. – Я страсть отощал. За мной много недоеденных кусков осталось. Давно так не жирал.

– Прахтикованный паренек, – одобрительно погладил его дед по голове. – Из чьих же ты будешь?

– Дальни. Никито-Ивдельски. Из вогульской деревни. Отец на приисках робит. И я робил... Да пьяный больно лютует, я и утек...

– А как тебя зовут, приисковая косточка?

– Пимкой.

– А в городе здесь ты что делал? – спросил Ян.

– Четырехглазый, а не видишь, – усмехнулся Пимка. – Известно, беспризорничаю. Когда – газеты продаю.

– Ох, горе лыковое! – вздохнул дед. – Жаль мне тебя, парень, вот как жаль. Много вашего брата, безотцовщины, таскается... Пропадешь.

Пимка молча сопел, уписывая молоко с хлебом, и довольно оглядывал свою новую чистую одежду.

– Не, – вдруг после долгого молчания сказал он. – Не пропаду.

– Почему? – удивились ребята.

– Я – смекалистый.

Окончив еду и рыгнув, «смекалистый» утерся и подробно и обстоятельно начал расспрашивать, куда и зачем едут ребята с «немцем», о чем он уже слышал в городе разговоры. Больше всего он заинтересовался тем, что ворона также брали в экспедицию.

Наконец, Ян сказал:

– Ну, Пимка, пойдем. Хозяевам пора спать.

Беспризорник по-приятельски простился со всеми. В дверях он хотел что-то добавить, но замялся.

– Где же ты ночуешь? – крикнул заметивший его движение Тошка.

– В каменоломнях... Пещеры там излажены... У нас весело. Народу – целый табун...

– Ох, грех тяжкий! – вздохнул дед, когда Пимка пошел. – Много их, этаких-то, по тюрьмам сидит, горя лыкового!

– Дед, оставим его ночевать, – предложил вдруг Тошка.

В глазах невестки дед прочел утвердительный ответ.

– Вот что, парень, – вернул дед Пимку, – оставайся-ка ты у нас ночевать. А там увидим.

Узнав, что мальчик любит животных, его на другой день приставили смотреть за Тошкиным зверинцем. И Хорьковым удобно, и Пимке удовольствие. И не даром хлеб ест.

Так Пимка и поселился у Хорьковых.

А потом ему уже не стоило труда выпроситься в экспедицию под предлогом, что он дойдет с ними только до Никито-Ивделя к отцу, работавшему на приисках.

У. Таинственное место

Говоря о событиях, подготовивших экспедицию, мы, кажется слишком надолго оставили караван. Поспешим вернуться к нему.

Путники уже кончили походный день и, поднявшись на увал, любовались синеющими на западе вершинами.

Громадная гора казалась совсем близкой. Рукой подать. Но они шли к ней уже другой день. Два дня они спускались с лога, поднимались на взгорья, переходили пенистые горные ручьи. А она все еще была впереди, мохнатая, спокойная и точно такая же далекая, как раньше.

Вечерело. Крак уже садился на вершины деревьев, выбирая место для ночлега. Это был признак, что каравану пора отдыхать. Кони тоже устали, тяжело дышали и круто вздымали бока. Когда караван спустился с угора, старик подал сигнал стабориться.

Лошадей распрягли и, привязав длинной веревкой к колу, пустили щипать сочную, высокую траву. Развели костер.

Иногда таких мест для ночевки приходилось избегать. Это бывало в том случае, если берега тихо бежавшей реки были утоптаны бесчисленными следами окрестных обитателей: медведей, козлов, сохатых и еще каких-то более мелких. На этот раз место не внушало беспокойства.

Дед с наслаждением повалился на траву. В тайге Евстафий сразу точно скинул десяток годов. Он смело и уверенно вел экспедицию по чуть заметным лесным дорожкам, точно по городским улицам. Медвежьи и лосиные тропы, каждая речушка, каждая гора – все прекрасно помогало ему ориентироваться.

– Лога-то! Лога-то какие угодные! – вздыхал он полной грудью, жадно втягивая свежий таежный воздух.

– Ну, Евстафий Митрич, теперь мы, кажется, в тайге, – сказал, подсаживаясь, Ян. – Ты нам что-то обещал, когда придем в тайгу.

– Что-то из памяти вышибло, – прикинулся непонимающим дед.

– Обещал рассказать про свое место у Пяти ручьев.

Ребята поддержали Яна и тоже принялись тормошить старика.