Струна (=Полоса невезения) - Каплан Виталий Маркович - Страница 90

— То есть государственный переворот? — уточнил я.

— Громко сказано, — улыбнулся Флейтист. — Просто утром страна проснется, а президент не вернулся с очередной попойки. Ну и ладно. Пусть пьет себе дальше. Для революции у «Струны» имеется бархат лучшего качества. Все произойдет быстро, не особо кроваво и даже с соблюдением внешних приличий. План разработан уже давно, и грамотно разработан. Они, конечно, полагали, я не в курсе…

Глаза-лампочки, мерный лязг в поднебесье. Никто не услышит нас, мы одни в этом маленьком мирке, в этой тишине, равноудаленной от всех Тональностей.

Я — Консантин Демидов, наконец-то ставший самим собой. Константин Демидов, человек «Струны». Наконец я преодолел свою раздвоенность.

— Почему вы рассказываете об этом? — спросил я.

— Потому что я старый дурак, — неожиданно резко сказал Флейтист. — Я создавал Орден Милосердия, рыцарский орден, с мечом в руке — не буду этого скрывать, но таково наше время… Путь меча… Всегда и во все времена… Тогда, в Южном, я очень долго и много думал, вспоминал своих Аню и Костеньку… Сперва мне хотелось все крушить и рвать, потом я все же взял себя в руки… Я успокоился… насколько это возможно, когда теряешь и детей, и внуков… Я пытался понять причины, найти внутреннюю связь… Я думал, как уберечь от зла хоть кого-то, и мне показалось, что я нашел, наконец, ответ. Все остальное время ушло на поиск ошибки.

Он замолчал. Глаза-лампочки вспыхивали и гасли с завидной регулярностью.

— Дон Кихоты бывают разные. Кто-то сражается с мельницей и ломает собственные ребра, а кто-то с цирюльником и отнимает его осла. «Струна» служит честно и незаметно. Наша работа во тьме и может быть такой еще долгие годы, — он странно кашлянул. — Я стар, но могу прожить еще лет двадцать. Если, конечно, захочу. Они хотят слепить из «Струны» всезнающую партию, но я смогу придержать их намерения. Долго, но не вечно… А значит, нельзя тянуть. Чем дальше, тем хуже всё это кончится.

Я слушал. Мне ничего больше не оставалось. Слушать, смотреть на глаза-лампочки и ждать… когда же кабина достигнет цели, остановится и замрет, готовясь распахнуть дверцы.

— Я, можно сказать, высидел яйцо — и вылупился дракончик. Маленький, ручной. Милая зверюшка. Полезная в хозяйстве… С мышами там справиться, с крысами… Но скоро он вырастет, и тогда… Да что я буду объяснять тебе, Костя? Ты и сам все отлично понимаешь. Ты, наверное, мог простить «Струну» такую, какова она есть… Но представь, какой она станет… может стать…

Он повернулся и впервые взглянул мне в глаза.

Наши взгляды встретились, и я даже поднялся, чтобы быть вровень с Флейтистом. С тем Флейтистом, кто не позволил набрать в «Струну» армию «борцов за светлое завтра», кто запретил ей участвовать в политических играх и выходить за пределы своих полномочий.

Он знал, когда меня избивали на следствии, когда я бежал по лунному полю, когда мне ломали ребро в электричке… Он ненавидел политику, но таким учеником мог бы гордиться Маккиавели.

Ради чего?

— Ты должен остановить их, — медленно и отчетливо произнес Флейтист. — Не знаю как, но должен. Иначе… Прежняя «Струна» всё равно умрет, а та, что придет ей на смену… Ты вспомни «Вегу», вспомни очаровательную Стогову… Ситрека… Производство штурмовиков поставлено на конвейер… Глупая девочка Лена думает, что сумеет их обуздать… Глупая и гордая девочка… как она стыдится своей наивности… маскирует цинизмом и показной мудростью. Съедят ее партайгенносе.

Глаз-лампочка проскользнул мимо нас.

— Почему я? — вопрос звучал глупо. Как в сказках, где добрая фея ответит: «Потому что ты чист душой…», а окажись у нее в руках не палочка, а струна, прибавила бы: «Ибо только светлые дети способны проникнуться истинной гармонией нашей Тональности».

Как же меня тошнит от этих музыкальных сказок!

— Они думают, что познали Струну и даже могут в какой-то мере Ею управлять, — помолчав, ответил Флейтист. — Кое в чем это верно… но лишь отчасти. Кажется, они еще не знают главного. Струна рвется.

Я поперхнулся холодным воздухом и закашлявшись поглядел на Флейтиста, в надежде, что тот разъяснит.

То, что связало Тональности, не может лопнуть как перетянутая гитарная струна… И что же будет с миром? С бесчисленными мирами?

— Она рвется, Костя, — повторил Флейтист, глядя мне прямо в глаза. — Я слишком долго общался с Ней. И чувствую это.

— Максим Павлович, — надо было взять паузу. — Вы сказали: общался?

Он вновь кивнул.

— Никто не знает, что Она такое. Тебе говорили, что это основа мироздания, стержень, пронизывающий Вселенные… то, что питает их, не позволяя обратиться в хаос. Что ее вибрации порождают свет, радость, жизнь… Так вот, Костя, всё это — не более чем фантазии наших умников. Им хотелось доктрины… хотелось заполнить чем-то вакуум. А на самом деле… Да я понятия не имею, что такое Она. Знаю лишь, что раньше Ее не было. Она выросла… быть может, выросла из моего сердца… когда я очень сильно Ее захотел. Все мы мечтаем, но редко чьи мечты сбываются. Эта — сбылась. Почему, в силу каких случайностей или законов природы? Или благодаря чьей-то воле? Я искренне пытался понять. Без толку. Думаешь, Она отвечает на такие вопросы? И все-таки мне кажется — Она живая. Не в состоянии объяснить, просто так чувствую.

— Мне тоже иногда это казалось, — облизав пересохшие губы, зачем-то прошептал я. — Но чаще всего я считал ее бездушным механизмом. Голем… Музыкальная шкатулка.

— Видимо, Она боится, что мы догадаемся, — добавил Максим Павлович. — Думает, мы верим в Ее несокрушимость. Собственно, почти никто и не знает…

— Знаете вы. И… и я.

Он кивнул.

— Но как?

— Понятия не имею, — Флейтист развел руками. — Порвать Ее сможет не каждый, равно как не каждый, сможет пройти Ее испытания, не каждый сможет занять мое место. Знаешь, я еще год назад пытался Ее порвать. Не вышло. Просто ударило… как током. Юрка потом двое суток меня на себе тащил… Я не стал ему говорить, хотя, наверное, о чем-то он все же догадывался. Потом уж я понял — не гожусь. Может, как раз потому, что породил Ее. Это все равно что вырвать себе сердце. Должен кто-то другой… когда меня уже не будет. Все-таки есть между нами связь… сейчас Она — моя мечта… бывшая… А потом станет ничьей мечтой. Но без хозяина Она не сможет. И подчинится тому, кто заменит меня. Но ты ведь не подчинишься ей…

Мимо промчался еще один глаз. На этот раз синий.

Господи, где мы теперь? Если только уместно говорить «здесь». Если и пространство, и время истончились, растаяли, какой смысл интересоваться расстояниями и сроками?

Я вдруг понял, что мы можем ехать здесь вечно. Стоит только Струне захотеть.

— Ты должен с Ней справиться, — упрямо повторил Флейтист. — Иначе те, кто сейчас наверху, очень скоро справятся с тобой. И с тобой, и с нашим бедным государством… Но государство ладно… я, знаешь, устал о нем думать. Зато люди… Да хотя бы этот мальчик Дима, которого ты вырвал у Стоговой… которому ты теперь вроде отца…

Димка! Со всеми этими откровениями я едва не забыл о нем. А он ведь сейчас там, в мире… в Тональности… Сидит возле телефона, ждет моего звонка. Он ни о чем не знает, но как-то все же чует… кожей, нервами… Насупившись, гоняет компьютерных страшилищ, но все равно это ему не помогает. То и дело поглядывает на телефон, на часы… А значит, я должен вернуться. И как можно скорее…

Мне вдруг представились лица людей, ожидающих нас наверху. Лена, этот неизвестный сухощавый и господин главвоспитатель Генадий. Наверно они будут в шоке, забегают, запричитают.

— Максим Павлович, — спросил я, — а кто этот худой товарищ с проседью? Ну, который приехал вместе с Леной?

— Этот товарищ, — со вкусом произнес Флейтист, — Степан Сальников. — Начальник боевого отдела. На всякий случай имей в виду — с Леной они вместе. Единомышленники. И вообще…

Я понял это «вообще». Все сразу стало ясным, мозаика сложилась, пасьянс сошелся. Значит, все так просто? Так легко и цинично?