Город, где умирают тени - Грин Саймон - Страница 36

— У меня есть право на аудиторию, — осторожно заявил Моррисон. — Вы сделали меня своим бардом, к счастью или к несчастью, и что бы между нами ни произошло, этого права у меня не отнимешь. И я почтительно требую, чтобы два титулованных члена Двора выслушали мои слова и дали свое заключение тому, есть ли смысл в них и стоит ли меня слушать.

— «Право»? «Требую»? — Пак выпрямился во весь рост, отведя назад горб и плечо, насколько это было возможно. — Неужто человек осмелился произнести такие слова при Дворе, в нашей стране?

— Да. Их величества Оберон и Титания давно дали мне это право. Вы отменяете их указ?

— Только не я, — сказал Пак. — Ни в жизнь. Хотя не исключено, что когда-нибудь ты пожалеешь, что это сделал не я. — Эльф неожиданно хихикнул: странный и тревожный звук в тишине Двора. Он снова крутанулся на копытах и грациозно припал на колени в глубоком поклоне. — Мне нравится твоя дерзость, Шин. И нравилась всегда. Ты мне напоминаешь кое-кого мною уважаемого. Может, меня самого? Ну что ж, поскольку ты не внимаешь уговорам и предостережениям, пусть все будет так, как положено. Лорд Ойсин, леди Ньямх, выйдите вперед.

Из плотных рядов придворных протолкались вперед два эльфа и встали лицом к Моррисону и Голду и спиной к Оберону и Титании. Они склонились в поклоне перед Моррисоном, и тот поклонился в ответ. Голд поклонился тоже — только лишь для того, чтобы показать, что он полноправный участник событий.

Пак небрежно облокотился на трон Оберона.

— Лорд Ойсин Мак Финн. Прежде человек, теперь эльф, давний член Высокого собрания. Леди Ньямх Златовласка, дочь Маннаннона Мак Лира. Они оценят твои слова. Такая аудитория тебе по душе?

Долгие мгновения, пока Моррисон собирался с духом ответить «да», Голд рассматривал двух представленных Паком эльфов. Ойсин (прежде человек?) был ростом шести футов, отчего казался почти карликом на фоне других придворных, имел такие же живые глаза, остроконечные уши, такую же гибкую мускулатуру и природное изящество, и все же было в нем что-то человеческое. Как почти каждый эльф, он был безупречен, но, так сказать, в несколько ином измерении. Ньямх, в которой было добрых восемь футов росту, заметно возвышалась над Ойсином и двумя людьми. Ее худое лицо было миловидно, длинные светлые волосы, на голове прихваченные простым ободком, тяжелыми прядями ниспадали до самой талии и там были затянуты узлом на спине. Голд невольно поймал себя на мысли, какая же уйма времени уходит у бедной девушки на их мытье и расчесывание, но тут же одернул себя и заставил сосредоточиться на происходящем.

Ни Ойсин, ни Ньямх не проявляли признаков враждебности, впрочем, как и дружеского расположения. Но в настроении всего остального двора что-то изменилось… Атмосфера гнева и угрозы растаяла, сменившись другой, с привкусом уступки и согласия. Как будто настойчивость Моррисона вынудила эльфов собираться в дорогу, от одной мысли о которой их воротило всех до единого. Голд мысленно покачал головой: более чем вероятно, что он неправильно истолковывал молчание Двора. Конечно же, они ведь не люди, а значит, и не обязаны думать, как люди…

Он посмотрел на Моррисона. Молодой бард казался спокойным, едва ли не расслабленным. Но с другой стороны, он и всегда казался таким. Голд всю жизнь гордился собственной способностью сохранять спокойствие в перестрелке и хладнокровие в решительные моменты, но, во-первых, последний раз это было тридцать с лишним лет назад, а во-вторых, с эльфами ему встречаться не приходилось.

Моррисон поклонился Паку, едва видному из-за стоявших впереди Ойсина и Ньямх.

— У меня, как всегда, с собой инструмент. Вы научили меня, лорд Пак, как достойно применять его, и я воздам должное вашим урокам. Вот моя песня.

Будто бы сама собой появилась в его руках гитара. Голд заморгал — он готов был поклясться, что минуту назад ее не было. Моррисон легко тронул струны, и негромкие нежные звуки полетели над притихшим Двором. Сидевшие на тронах Оберон и Титания чуть подались вперед. Моррисон затянул песню сильным тенором, заставив Фэйрию слушать.

Незамысловатый мотив и ровный ритм песни завораживали сначала слух, а затем рассудок — неотступно, возвышенно и потрясающе. Все внимавшие песне были уже не в состоянии не слушать, даже если б они перестали дышать. Моррисон был бардом, и его голос и песня таили волшебство, льющееся из его сердца и души, фокусировавшееся и обретавшее форму по воле человека и его песни. Он пел, и мир, затаив дыхание, внимал ему.

Он пел о Шэдоуз-Фолле и его сказочной неповторимости. О погибших, о напуганных и умирающих, пришедших в город после того, как мир перестал в них нуждаться. Он пел о древних и благородных эльфах и о старом крепком договоре, на протяжении стольких веков хранившем дружбу между человеком и Фэйрией. О любви, о чести, о долге и о том, как они крепили эту дружбу. И, наконец, о том, что город в час отчаяния нуждается в помощи. Об убийствах нераскрытых и убийце безнаказанном… Моррисон резко оборвал песню, и эхо еще долго летало под сводами зала, словно разнося слушателям ее последние аккорды.

Глаза Голда наполнились слезами, и сердце заныло. В этот момент он готов был простить Моррисону все на свете. Голд посмотрел на безмолвные ряды придворных, перевел взгляд на Оберона и Титанию, затем на Ойсина и Ньямх, на Пака, и будто холодом дохнуло на него. В их жарких глазах не было слез, на лицах не отразилось ни капельки того ликования, что так взволновало его самого. Наоборот, они выглядели усталыми, печальными и отстраненными, словно песня всего лишь подтвердила нужду в том, от чего они всеми силами пытались уклониться. Оберон и Титания вновь поглубже устроились на своих тронах, откинувшись на спинки, а Ньямх отвесила Моррисону поклон. Бард поклонился в ответ, и гитара из его рук исчезла.

— Твоя песня, как всегда, тронула нас, дорогой бард, — приятный вкрадчивый голос Ньямх сам напоминал песенку, неторопливую, спокойную, но неотвратимую, как прилив, накатывающий на берег. — Ты с давних пор друг нам и наш голос в мире человеческом, и, если бы это было возможно, мы хотели бы поберечь тебя. Однако ты — и по праву — требуешь правды, и ты услышишь ее, хотя она, увы, разобьет твое сердце, как разбила наши сердца. Нам известно, что происходит в Шэдоуз-Фолле. Среди вас поселился Бес. Зверь с простым человеческим лицом, которого не остановишь и с которым не договоришься, потому что такова его сущность. И ни вы, ни мы не в силах остановить его. И грядут еще более тяжелые времена. Шэдоуз-Фолл предали — в ваш город пришла измена и изнутри и извне. Несметная армия собирается, чтобы взять город штурмом. А мы… Мы не знаем, что предпринять, друг Шин. Потому как впервые за много столетий не видим выхода, не знаем, что делать. Наши жрецы предрекают поражение, истребление и гибель Фэйрии. Многие из нас собираются создать армию, мобилизовав вооружение и науки, давным-давно не применявшиеся. Остальные хотят остаться на время здесь, чтобы разрушить ваш город, предать его огню в надежде на то, что нам, возможно, удастся избежать его участи. Поэтому мы говорим, обсуждаем, спорим и не можем принять никаких решений. Мы не видим выхода. Единственное, в чем мы уверены, — это в том, что вокруг нас сгущается тьма и, похоже, как человеку, так и эльфам надеяться не на что. Нам нечего предложить вам в качестве помощи, дружище Шин: только предостережение о надвигающейся катастрофе. Пути наши отныне расходятся, и тем не менее мы хотели по возможности уберечь тебя, не разбивать твою надежду и не омрачать твою душу. Мы пытались отвратить тебя от нас, говоря резкие слова вместо страшной правды, но ты потребовал, чтобы тебя выслушали, и мы не смогли отказать тебе. Я считаю, что в конечном счете мы можем встать плечом к плечу, как бы ни обернулась наша судьба. Человечество и Фэйрия связаны договорами более древними, чем сам Шэдоуз-Фолл, и мы скорее умрем, чем останемся жить в бесчестье. Знайте, мы по-своему любим вас. Вы дети, оставшиеся для нас загадкой. Я очень верю, что мы не покинем вас в трудный час, несмотря на то что твердят пророки.