Девять месяцев из жизни - Грин Риза - Страница 6

Мой занудный и трусливый психотип-А неудержимо рвется сделать список. Я хватаю блокнотик, оставленный на пороге моего дома каким-то бродячим риэлтером («Переезжаете? Позвоните Шерри Левин! Позвонили – считайте, что переехали!»), и сооружаю две колонки.

ДЕТИ: ПРОТИВ ДЕТИ: ЗА

Начинаем. «Против» идут первыми, потому что я негативно настроенная личность, и именно в таком порядке я обычно и думаю. Записываю первое, что проносится в голове:

Потолстею.

Я безобразно тщеславна. Но это тема для другого списка. Сейчас мне нужно «за». Ага. Знаю.

Я еще молодая. Сбросить вес будет нетрудно.

Это, кстати, медицинский факт. Я читала в нескольких модных журналах, что обмен веществ у женщин начинает замедляться только после тридцати. Это значит, что если я забеременею прямо сейчас, то когда ребенок родится, мне будет все еще тридцать. Да. Интересно. Я снова беру карандаш.

Не поспать, никакой спонтанности.

«За» получается легко.

Бессонница уже есть. Спонтанности никогда не было.

Похоже, я вхожу в ритм. Следующий пункт рождается почти сразу.

Одежда для беременных.

Размышляя о том, что могло бы стать «за» в пару к беременной одежде, я просматриваю свой список и понимаю, что все мои «за» вовсе никакие не «за». Фактически это контраргументы для моих «против». Лара, дорогая, говорю я себе. Думай о чем-нибудь позитивном. Я старательно думаю.

Все еще думаю.

Есть.

Одежда для ребенка, особенно для девочки.

Перед глазами проплывает маленькое клетчатое платьице и маленькие туфельки из той же шотландки, которые я видела в Барберри на прошлой неделе, и я улыбаюсь. Они были очень красивые. Хотя, наверное, под слоем соплей и какашек такими красивыми они уже не будут.

Начинает болеть голова. Ощущение, что изнутри по виску стучит огромный молоток. Я кладу карандаш, растираю больную точку, и тут до меня доходит: нет никакого молотка, и в голову мне стучит давно созревшее «против», которое я так тщательно пытаюсь игнорировать. Может, если я его запишу, оно удовлетворится и перестанет долбить мой мозг? Я беру карандаш, делаю глубокий вдох и пишу:

Я не создана для материнства.

Ну вот. Сказала. Ну, не то что бы сказала, но близко. Как там у «Анонимных алкоголиков»? Признание проблемы – это ваш первый шаг? Отлично. Я признала свою проблему. Понятия не имею, какой у них второй шаг, но видеть эти слова на бумаге оказалось далеко не так страшно, как я предполагала. Странно, но они действуют на меня успокаивающе.

Я пялюсь в свой список еще несколько минут. Какой-то он у меня кособокий без последнего «за». Я снова беру карандаш.

??????????????????

Больше напрягаться я не собираюсь. Для одной ночи достаточно.

3

Эндрю трясет меня за плечо. Я приоткрываю глаза и вижу, что он завис над моей стороной кровати с телефоном в руке.

– Лара, – громко шепчет он, – Лара.

Я смотрю на часы. Восемь тридцать. Кому может прийти в голову звонить в восемь тридцать утра в субботу? И почему Эндрю меня будит, чтобы я с этим персонажем разговаривала? Я переворачиваюсь на другой бок и пинаю его ногой, чтобы он слез с моей стороны кровати.

– Я сплю. Скажи, что я перезвоню.

Я закрываю глаза и пытаюсь вернуться в спортзал с молодым красавцем-тренером, который мне снился, пока меня не разбудили. Но Эндрю явно обладает экстрасенсорным восприятием и знает, что мне снится другой мужик, – только это может объяснить, почему он так настойчиво продолжает будить меня.

– Лара, – повторяет он и трясет меня за плечо.

Все, номер не прошел. Прекрасное видение улетучилось. Я снова открываю глаза и надеюсь, что в них отражается, до последней капли, все раздражение, которое я сейчас испытываю. Но если мои глаза что-нибудь и отражают, Эндрю, похоже, этого не замечает. Он прикрывает трубку рукой и шепчет:

– Это Линда.

Я ору на него во всю глотку:

– Какая, к чертовой матери, Линда и какого хрена ей надо в восемь тридцать в субботу?

Эндрю закрывает глаза. Потом снова открывает и вручает мне трубку:

– Линда. Твой босс.

Черт. Она точно все слышала. А потом я вспоминаю, что сейчас у нас не только раннее утро субботы, но еще и летние каникулы, и надеюсь, что она все слышала. Я беру у Эндрю трубку и перехожу на милый приятный голос:

– Привет, Линда. Что случилось?

– Лара, здравствуй. Мне очень неловко будить тебя так рано на каникулах, но ситуация чрезвычайная.

Только не это. Наверное, кто-то умер. Единственное, что приходит в голову. Надеюсь, это не пьяная авария с участием наших деток. Я понижаю голос:

– Все... в порядке?

– Нет, что ты, то есть да, конечно, все в порядке. Ситуация чрезвычайная, но не настолько.

Я начинаю подозревать, что она совсем не чрезвычайная. Еще я начинаю подозревать, что Линда сейчас будет меня просить, чтобы я что-то для нее сделала. Я ничего не говорю, надеясь, что мое молчание длится достаточно долго, чтобы выразить в полной мере мое раздражение. Думаю, для половины девятого утра в субботу в первый день каникул раздражающих факторов было уже более чем достаточно. Линда делает глубокий вдох и прерывает молчание:

– Виктория Гарднер – твоя студентка, да?

Моя, моя. Выпускной класс, паршивые оценки. Малиновые волосы, четыре видимых пирсинга и никаких друзей. Все зовут ее Тик[4], и мне совсем не хочется знать почему.

– Ну, моя, – говорю я. – То есть, на самом деле, я видела ее один раз. В течение года она не пришла ни на одну из встреч, которые я назначала. Когда я звонила ей домой, единственный человек, с которым мне удалось поговорить, – это личный секретарь ее матери.

Я это прекрасно запомнила, потому что мы с коллегами добрый час перемывали кости бодрой дамочке, которая не работает, но держит личного секретаря. Линда снова вздыхает:

– М-да, хорошо, а ты знаешь, кто она?

Я достаточно долго прожила в этом городе, чтобы понять, что закодировано в этой фразе: А ты знаешь, почему она такая важная персона? Я не уверена, что знаю, почему Тик такая важная персона, но нисколько этому факту не удивлена, учитывая отношение к ней в школе. И, разумеется, личного секретаря.

– Нет, – говорю я. – А кто она?

Даже интересно. В царстве частных школ Лос-Анджелеса угадать, кто есть кто, практически невозможно. Это вам не Нью-Йорк, где все родители богатых деток – шишки из крупных корпораций или магнаты недвижимости. В Лос-Анджелесе она может быть кем угодно, от незаконного дитяти порнозвезды до наследницы дисконтной империи. Никакой дискриминации, были бы деньги.

– Ее отец – Стефан Гарднер, режиссер.

Да ну?! – думаю я. Серьезно. Впечатляет, хотя виду я не показываю. Не хватало, чтобы меня втянули в какую-нибудь ерунду из-за моей впечатлительности.

– Понятно, – говорю я таким голосом, чтобы было ясно, что имеется в виду: ну и что? Если Линда в ближайшее же время не скажет, что ей от меня надо, я иду обратно спать.

– Мне вчера вечером звонила ее мать, домой. Виктория получила результаты тестов CAT[5], и они оказались неудовлетворительными.

– Ну и что теперь?