100 великих загадок истории - Непомнящий Николай Николаевич - Страница 78

Но кто же такой этот Див? Ответов, предлагавшихся исследователями и переводчиками «Слова», множество. Ранние комментаторы считали Дива обыкновенной птицей — филином или удодом, крик которых навевает страх и кажется недоброй приметой. Другие видели в нём сидящего на дереве разведчика или некий «маяк» с трещоткой, установленный половцами для сигнализации о передвижении русских. Не было недостатка и в мифологических истолкованиях Дива, от обтекаемых («зловещая мифическая птица») до вполне конкретных: леший, грифон. Его отождествляли даже с реликтовым гоминоидом, то бишь снежным человеком… Разброс мнений понятен. В сущности, автор «Слова» загадал исследователям загадку: «Что такое — сидит на дереве и кличет?» Отгадки могут выглядеть более или менее подходящими, но при том мизере информации о Диве, которая содержится в «Слове», допустимо множество ответов, и окончательный выбор из них, опираясь только на эти сведения, сделать невозможно.

Определённый просвет появляется, если рассмотреть лингвистический аспект. Дело в том, что имя Див, несомненно, восходит к индоевропейскому обозначению сначала неба, затем — небесного божества и бога вообще (ср. древнеиндийское «дева», латинское «дивус» и т. п.). В балтской мифологии, близкородственной мифологии славян, верховным богом числился Диевас. О вероятном существовании славянского аналога, помимо общих соображений, говорит и то, что церковная литература Средневековья, бичующая пережитки язычества, кроме почитания в народе известных богов древнерусского пантеона — Перуна, Хорса, Мокоши, — отмечает и поклонение какой-то Диве.

Вместе с тем Вяч. Вс. Иванов и В.Н. Топоров, видные специалисты в области мифологии, на выводы которых мы здесь опираемся, обоснованно предполагают постепенный переход Дива или Дивы с высших уровней мифологической системы на более низкие, попросту говоря, переход из разряда богов в разряд демонов, духов природы. Параллельно этот персонаж мог приобретать всё более негативную окраску. Нечто похожее произошло в иранской мифологии, где «дэвы» или «дивы», некогда почитавшиеся в качестве богов, выступают как злые духи, борьбе с которыми уделяют много сил эпические герои.

На основании всего сказанного логику формирования образа Соловья можно гипотетически представить себе так. Сказочно-мифологический Змей передал ему свою сюжетную роль чудовища, с которым борется богатырь. Тип свистящего Змея подсказал мысль сделать главным оружием чудовища свист. Пример Дива способствовал закреплению нового «звучного» персонажа в позиции «връху древа».

Индоевропейская мифология более или менее чётко различала три яруса мира — верхний, средний и нижний. Организующей вертикалью в этой модели Вселенной служил образ мирового дерева, а каждый из ярусов, будучи связан соответственно с вершиной, стволом и корнями дерева, символизировался, кроме того, определёнными животными. Символом верхнего мира, понятное дело, были птицы, к среднему миру относились волк, медведь, олень и другие звери, а представителями нижнего мира выступали пресмыкающиеся, земноводные и рыбы. Эту систему образов можно часто встретить в повествовательном фольклоре, хотя связь её с архаичной моделью мира улавливает только глаз специалиста.

Помните, где была упрятана смерть Кощея Бессмертного? Как признался он сам: «На море на океане есть остров, на том острове дуб стоит, под дубом сундук зарыт, в сундуке — заяц, в зайце — утка, в утке — яйцо, а в яйце — моя смерть». Чтобы победить Кощея, сказочному герою пригодилась помощь животных, которых он перед тем пощадил. Когда Иван Царевич достал из-под дуба (или из дупла) сундук, из него выскочил заяц; того догнал волк, но из зайца выпорхнула утка; утиное яйцо упало в море; из воды яйцо с Кощеевой смертью достала щука. Вся вереница образов может показаться чересчур пёстрой и бессмысленно длинной, если не разглядеть в ней динамически развёрнутую модель мира — верхний, средний и нижний ярусы с соответствующими животными плюс дерево… Та же мировая «трёхчленка», только без дерева, образует стержень былины о князе-оборотне Волхе (Вольге). Когда он родился, взволновалась вся природа — птицы улетели в поднебесье, звери в лесах разбежались, рыбы ушли в глубину. И было им чего бояться. Повзрослевший Волх использовал своё оборотничество для прокорма дружины. Обернувшись соколом, он бил гусей-лебедей; обернувшись волком, охотился на зверя; обернувшись щукою, загонял рыбу в сети. Затем с помощью серии аналогичных превращений Волх одержал победу над Индийским царством.

Стоит подчеркнуть, что в обоих случаях перед нами персонажи со «змеиной наследственностью». Происхождение образа Кощея от образа Змея достаточно очевидно, а про Волха в былине прямо сказано, что он зачат матерью от Змея. Для Змея же связь с мировым деревом, а также способность приобретать облик другого существа характерны издревле.

В свете приведённых материалов не составляет труда объяснить, почему Соловей-разбойник свистит по-соловьиному, ревёт по-звериному, шипит по-змеиному. Как отмечают Вяч. Вс. Иванов и В.Н. Топоров, три вида звуков, издаваемых Соловьём, «явно соотнесены с… тремя космическими сферами, объединяемыми образом дерева». Здесь надо принять во внимание, что Змей обычно располагался у корней мирового дерева, а на его вершине славянские источники порой упоминают соловья или соловьёв. Поскольку Соловей-разбойник статичен и опасен только своим звуковым оружием, он не превращается в животных трёх мировых сфер, а лишь воспроизводит их голоса. По этой же причине он оказался теснее, нежели Кощей и тем более Волх, связан с архаичным образом мирового дерева, которое хорошо просматривается за «фундаментальными» дубами Соловья.

Кажется, мы добились принципиальной ясности в вопросе о происхождении фигуры Соловья-разбойника. Грубо говоря, удалось понять, как из Змея могли сделать Соловья. И вот тут-то, в последнем звене логической цепочки, вдруг возникает труднопреодолимое препятствие.

Ранее у нас уже был повод отметить, что образ соловья-птицы никак не вяжется с боевой ситуацией. Теперь есть смысл продолжить эту тему. Соловьиное пение и вообще соловей («соловейка», «соловейчик», «соловушка») традиционно вызывают к себе только положительное отношение. Сравнение с соловьём было лучшей похвалой певцу, поэту, проповеднику. Историк В.Н. Татищев писал о легендарном жреце Богомиле, который «сладкоречив ради наречён Соловей»; такого же «почётного звания» удостоился от создателя «Слова о полку Игореве» великий песнотворец Боян. В народной песенной лирике соловей передаёт своим пением девушке весточку от милого (но смолкает, когда горюет невеста). В обрядовых песнях соловей, вьющий гнездо, символизирует строителя дома, устроителя семейного очага… Словом, трудно найти птичий образ, который так мало подходил бы на роль чудовища, злодея, страшного врага земли Русской. В отличие от Соловья Будимировича, былинная роль коего созвучна образам народной поэтики, образ Соловья-разбойника находится в разительном противоречии с «репутацией» соловья, установившейся в бытовом и поэтическом сознании. Само имя Соловей-разбойник, если вдуматься, — парадоксальное сочетание несовместимых понятий, что-то вроде «живого трупа» или «горячего льда».

Любопытная психологическая деталь: на эту парадоксальность до сих пор обращали внимание — по крайней мере, печатно — только нерусские исследователи нашего эпоса. Очевидно, требуется чуточку «отстранённое» и достаточно «взрослое» знакомство с образом, который для нас с вами привычен с детства, чтобы по-настоящему ощутить заложенную в нём противоречивость и удивиться: почему соловей стал разбойником?

Именно так поставил вопрос в 1865 г. немецкий учёный К. Марте. Должно быть, рассудил он, соловьиные трели, доносившиеся «в поздний час из глубокого лесного мрака», наводили на русских страх, потому что леса были полны разбойников.

Мы думаем, на выбор имени, точнее — образа конкретной птицы, решающее влияние оказал выбор свиста в качестве оружия нового персонажа. Ну а с кем из живых существ мог ассоциироваться такой персонаж в первую очередь? Конечно же, с соловьём, который ничем, кроме свиста, и не знаменит.