Избранное - Коваль Юрий Иосифович - Страница 26

Шофёр со зверофермы уносил в машину Наполеона.

Наполеон проплывал по воздуху над головами второклассников.

– Умница, – сказал директор Некрасов, обнимая Веру за плечи. – Как тебя звать? Вера? А как ты учишься?

– Хорошистка, – вставил с крыльца директор Губернаторов.

– Ребята! С этой девочки надо брать пример. Она помогла звероферме. Я хочу сказать ей наше звероводческое спасибо.

Второклассники затаили дыхание, ожидая, как директор будет говорить спасибо. Они понимали, что такое важное спасибо, к тому же звероводческое, сказать не просто.

И директор, как видно, чувствовал, что надо это сделать помощнее. Он набрал в грудь воздуху и сказал изо всех сил:

– Спасибо!

Потряс Верину руку и так крепко хлопнул её по спине, будто хотел сшибить гору, навалившуюся на плечи.

– Пожалуйста, – тихо ответила Вера.

И тут директор Некрасов снял вдруг свою пыжиковую шапку да и нахлобучил её прямо на голову директору Губернаторову.

– На память! – сказал директор Некрасов.

Директор Губернаторов побелел. Не родилось ещё на земле человека, которому позволил бы директор Губернаторов нахлобучивать себе шапку на голову. Но директор Некрасов тоже был директор, а шапка была всё-таки пыжиковой, поэтому директор Губернаторов пожал некрасовскую руку и сказал:

– Что вы? Что вы! Зачем это? А как же вы?!

– Не беспокойтесь, – улыбаясь сказал директор Некрасов и подмигнул своему шофёру.

Шофёр мигом понял начальника, подмигнул в ответ и залез в машину. Там он пошарил под сиденьем, торжественно нажал на гудок и выскочил на улицу с новою пыжиковой шапкой в руках. Некрасов принял её из рук шофёра и сам себе возложил на голову.

Две золотом сияющие пыжиковые шапки зажглись на школьном крыльце. Большие и пушистые, как стога сена, они ослепляли второклассников, и только лишь хвост Наполеона мог сравняться с ними в пышности и величавой красоте.

А у Веры на душе было очень плохо.

Гора наваливалась, давила, давила, выдавила из глаз две слезинки. Вере было очень жалко себя и Наполеона. Мир помутнел, пропали лица второклассников, растаял директор Некрасов.

Чтоб не расплакаться, Вера сжала зубы и стала глядеть на одинокую ковылкинскую сосну, подпирающую небо. Но вот сосна покосилась набок, стала понемногу расплываться и слилась наконец с ковылкинским серым небом.

ПОЗДНИЙ ВЕЧЕР В ДЕРЕВНЕ КОВЫЛКИНО

Очень уж рано темнеет осенью в деревне Ковылкино.

Чёрные дома, крылатые сараи вбирают дневной свет и прячут его на чердак до завтра. Из погребов выползают сумерки, но так они коротки, что не успеешь посумерничать – приходит вечер.

С темнотою тихо становится в деревне. В иных окнах горит свет, а в остальных темно, там уж легли спать, там уже ночь. Сегодня ночь задержалась. Во всей деревне горел свет, хлопали двери, скрипел колодец. Мамаши и хозяйки месили тесто, рубили лук и капусту для пирожков.

Фрол Ноздрачёв затеял резать свинью, вынес на двор лампочку в сто свечей, и огромная его тень легла на соседние дома, шевелилась на крышах и стенах ковылкинских сараев.

Мамаша Меринова хлопотала весь вечер, гоняла плотника то в погреб, то на колодец, а Вера крутила мясорубку, готовила начинку для кулебяки. Начинки получался полный таз.

– Дома хозяева? – послышалось с порога.

– Дома, дома! – закричал плотник.

– Здравствуйте, добрый вечер, – говорил Павел Сергеевич, входя в избу. – Не помешал?

– А вот мы с Павлом Сергеичем грибочки попробуем, – обрадовался плотник.

Мамаша отложила пока месить тесто, вытащила кой-какие грибочки, скорей всего волвяночки.

– Вера-то наша прямо герой, – улыбаясь, рассказывал Павел Сергеевич. – О ней только и разговору: Наполеона поймала. Ей премию дадут.

– А мы на ту премию тёсу купим, – радовался плотник. – Крышу перекрывать.

– Да что ты сегодня какая варёная! – недовольно сказала Клавдия Ефимовна. – Что молчишь?

Вера улыбнулась Павлу Сергеевичу, но никак не знала, что сказать.

– Где ж ты его поймала?

– Он у Пальмы был.

– Вишь ты, – засмеялся плотник. – К Пальме присуседился.

Взрослые о чём-то смеялись, хвалили грибы, а Вера крутила мясорубку. Плохие мысли лезли ей в голову. Вера гнала их от себя, так гнала, что все выгнала и ни одной мысли в голове не осталось – ни хорошей, ни плохой.

– Надо нам пельмени лепить, – говорил в этот момент слесарь Серпокрылов. – Ты слепишь сто штук, и я сто штук, а тогда и спать ляжем.

– Давай кто быстрей, – сказал дошкольник.

– Давай, – согласился слесарь, стаканом нарезая кружочки из теста.

Дошкольник схватил тестяной кружочек, чайной ложкой положил начинки и мигом скрутил залихватский пельмень.

– Один – ноль!

– Один – один! – возразил слесарь.

Пельмени посыпались как из мешка. Они ложились в ряд на доске, присыпанной мукою. Иные получались кривы, другие великоваты, но все были живые, весёлые пельмени, серпокрыловские.

– Отстаёшь, отстаёшь, – разжигал слесарь. – Э, да у тебя начинка вываливается!

– Ну где же, где? – волновался дошкольник. – Вовсе не вываливается.

В окошко кто-то постучал. Слесарь отодвинул закавказский лимон, выглянул на улицу.

– Вера! – обрадовался он. – Заходи, Вера.

Вера вошла в дом, остановилась у двери.

– Помоги ему пельмени лепить, – сказал слесарь. – А то он отстаёт.

– Ему помоги, – обиженно сказал дошкольник.

Но слесарь лепил пельмени великолепно. Быстро он прикончил свою сотню, понёс в погреб на мороз.

– Возьми, – тихо сказала Вера, протягивая дошкольнику мотоциклетную перчатку. – Это тебе.

– Положь на сундук. Руки в тесте.

Вера вздохнула, положила перчатку на сундук.

– Вот и всё, – сказала она, – Ничего не осталось от Наполеона. Только перчатка.

Дошкольник хмыкнул, старательно вылепливая особенно какой-то большой и фигурный пельмень. Это хмыканье Вере не понравилось. Кажется, дошкольник её не понимал. Конечно, он только и думал о полюсе.

– Ты что ж считаешь – я виновата?

Дошкольник искоса глянул на Веру, а после – на перчатку.

– Вовсе он не бежал на полюс, – сказала Вера. – Он у Пальмы был.

– Ну и что?

– Значит, полюс ему не нужен.

– Чепуха. Он забежал попрощаться.

– Это люди прощаются, – сказала Вера и печально покачала головой, – а звери нет. Он же не человек.

– Не человек, а тоже понимает.

– Звери не прощаются.

– Ещё как прощаются.

– Что это у тебя пельмень такой кривой получился?

– Да это не пельмень, – ответил дошкольник Серпокрылов, придвигая к Вере странную фигурку из теста.

– Наполеон! – ахнула Вера.

– Видишь, он кланяется тебе, прощается…

– Не знаю прямо, что и делать, – говорил в этот же момент директор Некрасов, – то ли пельмени лепить, то ли кулебяку закручивать. Давай, Катюша, заделаем и то и другое.

Сильными белыми директорскими руками он схватил колобок теста и принялся его разминать. В этот вечер директор Некрасов вылепил полторы сотни пельменей, но и в голову ему не пришло, что директор Губернаторов слепил двести.

…Наконец и дошкольник разделался с пельменями, отряхнул руки, примерил мотоциклетную перчатку.

– Значит, я виновата, – сказала Вера.

– Он снова сбежит, – успокаивал её дошкольник. – Не волнуйся. Теперь его не удержишь.

– За ним знаешь как будут смотреть!

– Сбежит, сбежит…

Долго тянулся вечер, задерживал, отодвигал ночь, но вот наконец она нахлынула на землю, погасила все окна, а в небе над одинокой сосною, по дороге, сотканной из мельчайших звёздочек, медленно помчался Орион. Тускло горела красная звезда на его плече, сверкал кинжал, звёздным остриём указывал на водокачку, отмечающую над чёрными лесами звероферму «Мшага».

Песцы давно уж заснули. Только Маркиз и Сто шестнадцатый метались по клеткам, корябали решётки и глядели не отрываясь на свернувшегося в клубок Наполеона.

Долго в эту ночь не спал Наполеон. Он глядел на водокачку и слушал, как что-то бурлит, переливается в её кирпичном брюхе.