Репетитор - Полонский Георгий - Страница 11

23.

Инка поменяла холодный компресс на катиной физиономии.

- Очень раздуло? - спросила Катя, хотя зеркальце держала в руке.

- Да терпимо… я думала, хуже. Интересно вот что: теперь это семейство навсегда отвалило от тебя или опять будет швартоваться?

Телефонный звонок. Подошла Инка.

- Да? Алло? Ну что молчите-то?

Швырнула трубку.

- Борис, наверно. Хотел послушать, дышишь ты еще или нет.

Аппарат зазвонил снова.

- Спасательная! - грубым голосом сказала Инка в трубку. - Не Катя, нет… А кто спрашивает? Огарышев? Что-то не слыхала… Это, случайно, не вы репетитор ее?

Катя хищно, стремглав выхватила у нее трубку; компресс при этом полетел на пол.

- Сам позвонил, надо же… Спасибо! Женя, можно я не приду сегодня? Нет-нет, я хотела попросить: давай наоборот - ты ко мне? Потому что… одну очень-очень важную вещь мне надо сказать. Такую, что у меня удобней. Да. И спросить… Не по прочитанному, - по жизни! Одна я буду, одна! Когда? Аккуратней только дорогу переходи…

И положила трубку. И как-то незряче посмотрела на Инку. А Инка встала, деловито оглядела помещение.

- Свечи есть?

- Есть… а зачем?

- Доставай. Две свечи, больше не надо. И негромкую музычку. Лучше даже классическую. Найдется такая?

- Симфонии, что ли? Нету… откуда? Ин, а зачем?

- Ну что "зачем"? Я поняла, что ты решила: сегодня или никогда - правильно? А для такого вечера нужен душевный комфорт… чтоб никакой казенщины. Прейскурант на стенке - за что какой штраф - я снимаю… Нету классической - поставь Мирей Матье: лучше, когда не по-русски… А за нос не переживай, он глаза не бросается… если, тем более, полумрак…

- Да у меня еще затылок болит! И губа.

- Вот губе потерпеть придется: еще не так заболит. Ясно? Теперь - что надеть? Индийский твой пуссер из хэбэ - не здесь у тебя? Нет? А, черт… О, короткий халатик! Еще лучше даже. Надевала при нем?

- Один раз. Да он не особо внимание обращает…

- А ты сама обрати!

Попутно они делали уборку.

- Что еще? Кофе растворимый есть?

- Мне аэрофлотского достали, тридцать пакетиков.

- Я возьму десяточек. Потому - заработала. Или нет? - Инка зажгла свечи. Катя приготовила кофейные пакетики.

- Вот, забирай… - Поцеловала подругу. - И уходи, Инночка. А то он застесняется, ты не знаешь его.

- Да ну? Я думала, в Москве не осталось уже стеснительных…

24.

- Можно, входи, - сказала Катя и опустила звукосниматель на долгоиграющий диск. Женю встретила песня "Чао, бомбино, сори". Он щурился, улыбался, вдыхал запах свечей и духов (прежде Катя не так щедро ими пользовалась… Разлила случайно? Он не решился прямо спросить).

- Добрый вечер. У тебя случилось что-нибудь?

- Нет, нормально все… Только я не все прочитала, что ты велел. не мой сменщик веслом заехал по носу, случайно… Ну и в голове после этого вроде как смеркается… Садись.

- Что, и сейчас больно?

- Нет-нет. Если хочешь, можем позаниматься для начала… А потом отдохнем.

Он рассмеялся.

- Что я смешного сказала?

- "Если хочешь"! Ну, допустим, хочу. Только хватит моих монологов - сегодня твоя очередь поговорить. Могла бы?

Вместо ответа Катя стала быстро листать книжку, нашла нужную страницу и подала Жене, ткнув пальцем: - Вот отсюда…

- Начинать?

Он кивнул, и она приступила "с выражением":

- Станиславский. Годы жизни и деятельности: 1863 - 1938-й. Первая фамилия его - Алексеев. Происходил из купцов, но к купеческим занятиям имел равнодушие. Он мог все богатство отдать за театр. Вместе со своим другом Владимиром Ивановичем он открыл новый способ игры для всех артистов, не только нашей страны, но сначала, конечно, нашей. Ему хотелось, чтобы зрители верили, как дети, и даже не понимали: где это они очутились… и чтоб сами артисты думали, что это не выступление, а жизнь. Раньше они думали, что выучить роль, загримироваться и надеть костюм того человека - это уже все, а Станиславский учил, что - нет, он им кричал: "Не верю!", и они начинали снова, а он опять не верил, и они, уже Народные и Заслуженные, все нервы себе изматывали, а все-таки не получалось, как ему надо, и тогда он выходил сам и показывал. Показывал он гениально, все восхищались. Как он показывал, так никто не мог, но искренности у них становилось уже намного больше, и тогда сам Станиславский смеялся, как ребенок в пенсне - от радости, что похоже на жизнь… Он сделал свою первую постановку про царя Федора… - она вдруг остановилась с разгона, чтобы спросить: - Жень, я вот только не поняла: это была опера?

- Как опера?! - только что Женин взгляд был веселым, а тут омрачился. - Где опера? В Московском Художественном? Ты сама - как тот зритель, не понимающий, куда он попал…

- Я же сказала: веслом меня шарахнули! Все, вспомнила, это я с "Борисом Годуновым" спутала. И потом, в опере никогда не будет так правдоподобно, как в жизни - да? И еще в оперетте. А по мне - так это лучше, что не похоже… Уважаешь оперетту?

- Разве что издали. Не бывал.

- Как? Ни разочка?

- Нет.

- Значит, в первый раз пойдем вместе! Когда я в Москву приеду. Насчет билетов, я думаю, твоей бабуле отказа не бывает?

Он сделал неопределенный жест, означающий, что за бабкино всемогущество он не ручается, иногда оно срабатывает, иногда нет…

- Тебя такой свет не раздражает?

- Нет.

- А теперь мы книжки все закроем… отложим… и немного развеемся. После травмы надо мою бедную головку поберечь. Как тебе мой халатик?

Она прошлась перед своим учителем и покружилась.

- Нравится…

- Представляешь, он мне задаром достался! На вашем восьмом этаже жила супруга какого-то режиссера или дирижера, я точно не знаю, но ко мне она относилась замечательно. Это позапрошлое лето. И вот ей уезжать, а перед этим халатик был на балконе сутки или двое. Ну и, конечно, на нем голуби отметились. Так она побрезговала его брать в таком виде! А стирать уже было некогда. И подарила! Смешные люди… Такая фирма, а ей, видишь ли, от голубей противно… Голубь же - не корова! Теперь даже точечки не найдешь… а запах ее духов, странное дело, еще слышно…

Он покрутил головой и встал.

- Катя-Катя… Вот ты говорила, что тебе надо уехать отсюда… Необходимо, согласен. Чем скорей, тем лучше. Нельзя тебе жить в постоянном контакте с этим актерским домом…

- Это почему же? Если я сама в артистки наладилась?

- Нет, Катя, нет! - он стиснул ладонями виски: некоторые ее словечки казались ему нестерпимыми. - Ты видишь малую часть их жизни, одну двенадцатую! Люди в отпуске, все их установки - нестрогие, расслабленные… от столовой до кино, от пляжа до бара… Мне неприятно тебя пилить, да и права у меня нет такого, и все же… Пойми, нельзя тебе на это равняться… и довольствоваться обносками из этого дома!

Она оскорбилась:

- Да новый совсем халатик! "Обно-сками!"… А в баре я за неделю два раза была, из них один раз с тобой - много?

Он встал, прошелся. По-прежнему пела Мирей Матье.

- Ну хорошо, пили дальше, говори уж все, - разрешила Катя. - Басню никак не выучу - да? Увиливаю от твоей бабушки… Жень, я полы ей помою с удовольствием, сколько надо - столько раз и помою, это мне легче, чем пять минут экзаменоваться…

- Интересно, - прищурился он. - И как же поверить после этого, что ты с детства мечтала о театре? Что нет для тебя другой судьбы?

- Ругай-ругай, все правильно, - вздохнула Катя.

- Катя, а если б тут был дом не актеров, а журналистов, допустим? Планы были бы уже другие?

- Ну да, да, легкомысленная я! - жалко улыбнулась она. - Тогда я говорила бы, что с детства обожала писать заметки…

Он даже свистнул.

- Бесподобно! Послушай, но я-то ведь серьезно отнесся! Ксеня смеется, что я стал соковыжималкой, добывающей для тебя квинтэссенцию из всех этих книг… Нет, Катя, это не легкомыслие уже. Это вероломство!