Полет аистов - Гранже Жан-Кристоф - Страница 8

Сам я вел довольно уединенный образ жизни. Я не обзавелся подругой, у меня почти не было друзей, я редко выходил. Всего этого, вместе и в отдельности, я достаточно вкусил в двадцать лет. Я решил, что узнал все, что хотел. И вот в том возрасте, когда все торопятся жить, бегают по вечеринкам и пускаются во все тяжкие, я предпочел одиночество, аскетизм и науки. Добрый десяток лет я таскался по библиотекам, делал пометки и писал, вынашивая почти тысячу страниц своих раздумий. Я посвятил себя великому абстрактному миру мысли и реальности своих одиноких будней, когда компанию мне составлял один лишь мерцающий экран компьютера.

Единственной моей прихотью был дендизм. Я всегда испытывал затруднение, пытаясь описать свой внешний облик. В моем лице всего понемногу. С одной стороны, в нем есть определенная утонченность: четкие линии, оттененные ранними морщинками, резко очерченные скулы, высокий лоб. С другой стороны, у меня тяжелые веки, массивный подбородок, пористая кожа на носу. Тело мое тоже нельзя назвать совершенным. Несмотря на высокий рост и некоторую элегантность, я довольно коренастый и мясистый. Поэтому я неизменно с особой тщательностью подбирал себе одежду. Я всегда носил пиджаки изысканного покроя и брюки с безупречными стрелками. В то же время я с удовольствием использовал смелые цвета, рисунки, мелкие детали. Я принадлежал к числу тех, кто, надевая красную сорочку или пиджак на пяти пуговицах, считает это подлинно экзистенциальным актом. Каким теперь все это казалось далеким!

Солнце над Братиславой клонилось к закату, и я наслаждался каждой минутой, ловя обрывки фраз на незнакомом мне языке, вдыхая едкие выхлопы страдальчески хрипящих машин.

Ровно в девятнадцать тридцать передо мной возник какой-то человек и вопросил:

— Вы Луи Антиош?

Я встал, чтобы его поприветствовать, незаметно спрятав руки в карманы. Жоро тоже не подал мне руки.

— А вы, должно быть, Жоро Грыбински?

Он согласно кивнул с не самым приветливым видом. Он походил на ураган. На лоб падали крутые седые завитки. Глубоко сидящие глаза метали искры. Рот надменно кривился. Ему было лет пятьдесят. Одежда его представляла собой совершенно омерзительное тряпье, но ничто не могло испортить благородства его лица и жестов.

Я объяснил ему, для чего приехал в Братиславу, заявил, что хочу отыскать перелетных птиц. Его лицо просияло от радости. Он тут же сообщил, что уже двадцать лет ведет наблюдение за белыми аистами и знает здесь все места их остановок. Его рубленые французские фразы звучали весомо, как философские изречения. В свою очередь я рассказал ему о принципах эксперимента со спутниковой системой обнаружения и о том, что я буду получать точные данные о местонахождении птиц. Он внимательно меня выслушал, и на его губах заиграла улыбка. «Чтобы найти аистов, спутник не нужен. Пойдемте».

Мы сели в машину — сияющую чистотой «Шкоду». На выезде из Братиславы нас встретили огромные промышленные комбинаты, над которыми возвышались кирпичные трубы, полностью в духе социалистической символики. Нас преследовали усиленные жарой жуткие неотвязные запахи — тошнотворные, раздражающие. Дальше тянулись гигантские карьеры, населенные металлическими чудовищами. Наконец показались поля, пустынные и голые. Индустриальное зловоние сменилось запахом удобрений. Казалось, все вокруг было посвящено сверхпроизводству, истощавшему силы земли.

Мы ехали среди полей пшеницы, риса, кукурузы. Вдалеке виднелись тяжелые тракторы, вздымавшие тучи колосьев и пыли. Солнце палило уже не так нещадно, воздух стал прозрачнее. Ведя машину, Жоро одновременно внимательно вглядывался в горизонт, видел то, чего не видел я, и останавливался в тех местах, которые, как мне казалось, не отличались от других.

Наконец, он повернул на узкую каменистую дорогу, где царили тишина и покой… Теперь мы ехали вдоль застывшей зеленой лагуны. Вокруг сновало множество птиц. Цапли, журавли, коршуны, волоклюи то и дело проносились мимо, как артиллерийские снаряды. И никаких бело-черных птиц. Жоро досадливо поморщился. Отсутствие аистов казалось ему событием из ряда вон выходящим. Мы стали ждать. Жоро, бесстрастный, как статуя, не выпускал из рук бинокля. Я сел рядом с ним на раскаленную землю. Воспользовавшись паузой, я решил расспросить его:

— Вы занимаетесь кольцеванием аистов?

Жоро опустил бинокль.

— А зачем? Они улетают, потом возвращаются. Зачем их нумеровать? Я просто знаю, где они гнездятся, вот и все. Из года в год каждая птица возвращается в свое собственное гнездо. Все происходит с математической точностью.

— Вам удается разглядеть окольцованных птиц во время перелета?

— Да, конечно, некоторых я вижу. Даже веду им счет.

— Ведете счет?

— Я стараюсь разглядеть номера и записываю их. Фиксирую место, дату, время. За это я получаю вознаграждение. От одного швейцарца.

— Макса Бёма?

— От него самого.

Макс не предупредил меня, что Жоро один из его «часовых».

— И как давно вы получаете от него деньги?

— Лет десять.

— Почему он это делает, как вы думаете?

— Потому что он сумасшедший.

Жоро повторил: «Сумасшедший», — и покрутил пальцем у виска.

— Весной, когда аисты возвращаются, Бём звонит мне каждый день: «Ты видел номер такой-то? А такой-то? А вот еще такой-то видел?» В эту пору он бывает просто не в себе. Когда наступает май и все птицы уже на месте, он вздыхает с облегчением и перестает мне названивать. В нынешнем году произошло что-то ужасное. Из множества птиц вернулись единицы. Я думал, он не переживет. Однако все обошлось, он продолжает мне платить, а я выполняю свои обязанности.

Жоро внушал мне доверие. Я решил не сообщать ему, что швейцарец умер, и объяснил, что тоже работаю на Макса Бёма. Благодаря этому между нами установились вполне дружеские отношения. Поначалу в глазах Жоро я был пришельцем с Запада, богатым ничтожеством. Однако узнав, что мы оба работаем на одного и того же человека, он тут же стал более открытым. Теперь он обращался ко мне на «ты». Я достал фотографии аистов и пошел в наступление:

— У тебя есть какие-нибудь соображения по поводу исчезновения наших птиц?

— Исчезли только определенные птицы.

— Что ты имеешь в виду?

— Не вернулись только окольцованные аисты. Главным образом те, у которых было по два колечка.

Эта информация имела огромное значение. Жоро взял у меня из рук фотографии.

— Посмотри-ка, — произнес он, протягивая мне несколько снимков. — Большая часть птиц окольцована дважды. Видишь, у них два колечка, — настойчиво повторил он. — И оба на правой лапке под суставом. Это означает, что все они какое-то время не могли летать.

— То есть?

— В Европе принято в первый раз кольцевать аистят, когда они еще не умеют летать. А чтобы надеть второе колечко, надо, чтобы спустя какое-то время птица снова, по той или иной причине, оказалась не в состоянии летать: например, она заболела, или ее ранили. Тогда-то ей и надевают второе кольцо. И фиксируют на нем время ее лечения. Вот здесь это хорошо видно, смотри.

Жоро протянул мне снимок. На двух колечках можно было отчетливо различить две даты: апрель 1984-го и июль 1987 года. Следовательно, в трехлетнем возрасте этот аист попал на лечение к Максу Бёму.

— Я вел записи, — добавил Жоро. — В семидесяти процентах случаев исчезали именно дважды окольцованные аисты. Калеки.

— И что ты об этом думаешь? — спросил я.

Жоро пожал плечами:

— Может, в Африке, Израиле или Турции появилась какая-нибудь болезнь. Может, именно такие аисты менее выносливы, чем другие. Может, колечки мешают им нормально добывать пищу среди растительности. Не знаю.

— Ты говорил об этом Бёму?

Жоро меня уже не слышал. Он поднес к глазам бинокль и тихонько пробормотал:

— Ага. Вот они. Там…

Прошло несколько секунд, и в небе появилась струящаяся и колышущаяся стая птиц светлой окраски. Они приближались. Жоро выругался по-словацки. Он ошибся: это были не аисты. Прямо над нашими головами на довольно большой высоте пролетели цапли. Тем не менее Жоро продолжал наблюдать за ними просто из удовольствия. В волнующей тишине летнего вечера я наблюдал за поведением хищных птиц. Меня поразили их удивительное изящество и легкость, так не свойственные человеческим существам. Глядя на этих пернатых, я понял, что нет ничего более таинственного, чем мир птиц, чем их природная грация, когда они мчатся, рассекая крыльями небо.