Проклятие любви - Гейдж Паулина - Страница 25

Нефертити, наконец, уложили в постель в личных покоях Тейе, и она разрешилась от бремени девочкой с легкостью и быстротой, удивительной для ее хрупкого телосложения. Когда возбуждение привилегированных очевидцев этого великого события улеглось, и они удалились, чтобы продолжать празднование, Аменхотеп взял дочь на руки.

– Я назову ее Мериатон, – сказал он, прижимая к себе малышку, она дергала крошечными ручонками и плакала. – Возлюбленная Атона – хорошее имя. Она плоть от плоти моей.

– Ты не желаешь прежде посоветоваться с оракулом? – спросила Тейе.

– Я главный слуга Атона, и мне известно мнение бога, – важно ответил он. – Мериатон – имя, которое ему очень нравится.

– Ты пошлешь официальное сообщение отцу?

Не ответив ей, он передал Мериатон кормилице и сел рядом с Нефертити.

– Я же говорил тебе, что это будет легко, – сказал он, проведя пальцами по ее влажной щеке, – и скоро твоя фигура станет такой же прекрасной, как прежде. Тебе на радость.

Нефертити мягко отстранилась.

– Если это порадует также и тебя, Аменхотеп, – ответила она. – Можно я теперь посплю? Я устала.

Он сразу поднялся.

– Спи, счастье мое, – сказал он и обернулся к Тейе. – Матушка, выпей со мной чашу вина.

Тейе кивнула, и они вместе вышли через маленькую приемную. Когда слуги торопливо зажгли лампы, Херуф разлил вино в чаши. Тейе опустилась в кресло, а Аменхотеп уселся на стул рядом с ней.

– Фараон должен услышать эту новость от одного из твоих вестников, – мягко сказала она. – Не мог бы ты хоть ненадолго забыть свою ненависть?

Он поднял свою чашу и принялся задумчиво водить пальцем по краю. Его серебряные кольца поблескивали в свете ламп.

– Мать – это сфинкс, – медленно сказал он. – Мать непостижима, в ней вся власть.

– Ты говоришь вздор. Твой отец болен, а это очень важная новость.

Полные губы Аменхотепа скривились. Он залпом осушил чашу и протянул Херуфу, чтобы тот наполнил ее снова. В карих глазах царевича светилась радость.

– Твой муж действительно болен. Он всего лишь обыкновенный человек. И он умрет. Отправляйся к нему сама с моей новостью.

– Ты безжалостен и жесток! Разве в тебе нет ни капли сострадания!? – воскликнула она ошеломленно.

Он задумчиво смотрел в свою чашу, не отвечая. Взяв себя в руки, она заметила:

– Дочь – это хорошо, Аменхотеп. Она будет царственной женой для Сменхары.

– Если у меня не будет сына. – Он вышел из задумчивости и с доброй улыбкой взглянул на нее. – А сыновья труднее достаются, чем дочери, царица?

Тейе рассмеялась:

– Для женщины разницы нет.

– Но Сменхара причинил тебе боль.

– Это потому, что я уже немолода.

Он долго рассматривал ее, переводя взгляд от лица к сфинксу на шее и обратно, потом сказал:

– Это не так. Ты – бессмертна.

Неужели он действительно верит, что я буду жить вечно, потому что я богиня? – изумленно подумала Тейе. – Неужели ему нравится эта мысль, или он просто хочет усыпить мою бдительность, чтобы убрать с дороги последние преграды старого правления?

Он вновь опустошил чашу и поставил ее на столик.

– Я, конечно, бессмертна по своей божественной природе, – согласилась она, – но мое тело смертно!

Он не улыбнулся, и, казалось, вдруг погрузился в мрачный транс, не отрывая глаз от ее лица.

– Я помню Тутмоса, – вдруг сказал он.

Упоминание этого имени сразило ее.

– Ты говоришь о своем брате?

– Однажды ты привела его ко мне. Он неохотно подчинился. Стоял в моей комнате, обняв тебя за плечи, и улыбался, избегая смотреть мне в глаза. Он был очень смуглый, от него пахло лошадьми и солнцем, на его сандалиях осела пыль. Он сказал…

– Я знаю, что он сказал. – Тейе сглотнула, ошеломленная внезапной живостью этого воспоминания.

Ее старший сын, такой высокий, такой надежный, прикосновение его жесткой ладони к плечу, тепло его дыхания на щеке, белозубая улыбка… Тутмос все время смеялся, как и его отец. Он постоянно был в движении – шагал, стрелял, мчался на грохочущей колеснице, он был настоящим наследником, царевич, исполненный божественности и силы. Жизнь была проще тогда. Тутмос – могущественный Гор-в-гнезде, а Ситамон его царевна. Мне следовало знать, – со страстью сказала себе Тейе, – что это не продлится долго.

– Он сказал: «Маленький братец, когда ты вырастешь, я возьму тебя с собой на львиную охоту».

– Как долго я мечтал об этом, – сказал Аменхотеп, и, как всегда, только ломающийся голос выдавал его душевное волнение. – Каждое утро я просыпался с трепетом и, еще не открывая глаз, думал: «Сегодня он придет. Сегодня я поеду на его колеснице. Я увижу пустыню и увижу настоящего льва». Но он так и не пришел.

– Он был не склонен к размышлениям, – мягко возразила Тейе. – Он знал, что ты узник, и понимал, что это нелепость, он просто сказал первое, что пришло в голову, потому, что ему было неловко.

– А потом он умер. – Аменхотеп встал со стула и покачнулся: выпитое вино быстро ударило ему в голову. – Это моя судьба – жить вопреки всему, чтобы стать фараоном. Я так же неистребим, как и ты.

– У тебя прекрасная дочь, любимая жена, и Египет ждет, чтобы почтить тебя, – напомнила ему Тейе, смущенная и потрясенная его словами. – Прошлое забальзамировано, сын мой.

– Да…

Он вдруг уронил голову на грудь. Потом, стараясь сохранить равновесие, ухватился за край стола, коротко кивнул и нетвердо зашагал к выходу, по-женски покачивая рыхлыми бедрами. Слуги бросились открывать перед ним двери. В темноте за его спиной вестник скомандовал свите, и телохранитель из Она поспешил за своим господином.

Жалость и презрение наполнили сердце Тейе, на несколько мгновений вытеснив из него щемящее материнское чувство, которое она всегда питала к нему. Будто блаженный нищий, – думала она, в сопровождении эскорта направляясь в покои супруга. – Зачем сейчас вспоминать Тутмоса? Я сохранила Аменхотепу жизнь, но он не испытывает ни капли благодарности. Недавний пленник гарема, он мечтает о торжестве своего возрождения, подобного возрождению самого Ра, когда он станет сильным и могущественным, как Тутмос. Пока она шла по освещенной факелами галерее, где раздавалось торопливое шлепанье босых ног слуг и праздный смех придворных, любящих ночные развлечения, ее раздражение улеглось, остались только любовь и смущение, как горький осадок терпкого вина на языке.

Массивные двери медленно закрылись за ней, и она вошла в покои фараона, освещенные желтым светом ламп. Посреди комнаты на корточках сидел блестящий от масла голый мальчишка, увлеченный игрой в собаку и шакала с маленькой сирийской танцовщицей со свежими цветами лотоса в волосах. Остальные танцовщицы лежали вокруг, растянувшись, или сидели неподалеку, сблизив головы, болтая и посмеиваясь. У потухшей жаровни стояли музыканты, звон кимвалов и лютней то и дело вплывал в тихий гул разговора. У изножия ложа негромко совещались трое врачевателей, не обращая внимания на шум. Атмосфера оживления, царившая в опочивальне фараона, воодушевила Тейе. Ему лучше, – подумала она, но, когда подошла к ложу и увидела его, от ее оптимизма не осталось и следа. Аменхотеп лежал на спине, хрипло дыша. Кожа, серая и прозрачная, туго натянулась на щеках, обычно отвислых и дряблых, и Тейе почудилось, что сквозь нее просвечивает череп. Рот слегка приоткрылся, обнажив редкие черные зубы. Она наклонилась поцеловать его, и в нос ударил слабый сладковатый аромат, от которого у нее заледенела кровь. Ей не часто приходилось чувствовать его, но Тейе тотчас узнала этот запах – это был аромат смерти.

– Аменхотеп? – прошептала она.

Он открыл один глаз и попытался улыбнуться.

– Я знаю, – с трудом произнес он, дыхание со свистом вырывалось изо рта. – Наш грядущий бог сделался отцом. По крайней мере, кое-кто сделался отцом. – Зрачок у него был расширенный, невидящий, и Тейе поняла, что ему дали много обезболивающего.

– Это девочка, – сказала она, наклонившись ближе к его уху. – Нефертити чувствует себя хорошо.