Бремя любви - Кристи Агата - Страница 35

Ее друг…

Ее единственный друг.

Лаура снова посмотрелась в зеркало. Она поразилась тому, что увидела. Неужели все дело – в темно-алой помаде, подчеркнувшей линию ее губ? Неужели это ее губы – полные, без малейших признаков аскетического? И вообще, в ней не было ничего аскетического, когда она изучала себя в зеркале.

Она вслух заговорила, споря с кем-то, кто был против:

– Почему мне нельзя выглядеть красивой? Один разочек? Только на вечер? Я понимаю, что поздно, но почему бы мне не испытать это? Будет что вспомнить…

Он сразу спросил:

– Что с вами случилось?

Она придала взгляду равнодушие, и вдруг ее охватило неожиданное смущение. Но она справилась с ними и, чтобы вернуть себе присутствие духа, стала разбирать Ллевеллина по косточкам.

С виду он ей понравился. Немолод, выглядит старше своих лет – из прессы она знала о нем, – но в нем проглядывала мальчишеская застенчивость, – непонятная и странно-обаятельная. Сочетание решимости и робости, взгляд живой, исполненный надежды, словно все в мире ему ново и незнакомо.

– Ничего со мной не случилось. – Она позволила ему снять с нее пальто.

– О нет, случилось. Вы выглядите совсем не такой, как утром!

Она коротко сказала:

– Пудра и помада.

Он принял объяснение.

– Да, утром я заметил, что губы у вас бледнее, чем обычно у женщин. Вы были похожи на монахиню.

– Да… да, наверное.

– Сейчас вы выглядите чудесно, просто чудесно. Лаура, вы очаровательны. Не сердитесь, что я это говорю.

Она покачала головой.

– Я не сержусь.

«Говори это почаще! – кричал внутренний голос. – Повторяй еще и еще! Я никогда такого не слышала!»

– Мы будем ужинать здесь, в моей комнате. Я подумал, что вам это больше понравится. Но, может, я ошибся?

– Я думаю, что так будет лучше всего.

– Надеюсь, ужин будет прекрасным. Но все-таки побаиваюсь. Мне до сих пор не приходилось задумываться о еде. Я хотел бы, чтобы вам понравилось.

Она улыбнулась, села за стол, и он позвонил официанту.

Ей казалось, что все это ей снится. Потому что перед ней сидел не тот человек, который утром приходил в Фонд.

Он стал моложе, энергичнее, увереннее в себе и ужасно старался угодить. Она вдруг подумала: «Таким он был в двадцать лет. Он многое упустил и теперь вернулся назад, чтобы найти».

Ее охватила грусть, даже отчаяние. Это не правда. Они разыгрывают представление – как это могло бы быть – юный Ллевеллин и юная Лаура. Смешно и трогательно – и вне времени – и все же непонятно – сладостно.

Они приступили к ужину. Еда была посредственная, но оба этого не замечали – оба они ощупью пробирались в Страну Нежности – и разговаривали, смеялись, не придавая значения тому, что говорят.

После того как официант принес кофе и вышел, Лаура сказала:

– Вы знаете обо мне довольно много, а я не знаю о вас ничего. Расскажите.

Он рассказал – о юности, о родителях, о своем воспитании.

– Они живы?

– Отец умер десять лет назад, мать – в прошлом году.

– Они… она очень гордилась вами?

– Мне кажется, отцу не нравилось то, какую форму приняла моя миссия. Его отталкивала экзальтация в религии, но он признавал, что другого пути у меня нет. Мать понимала лучше, она гордилась мной – моей мирской славой, как любая мать на ее месте, но она грустила.

– Грустила?

– Из-за того, что я многого лишился – простого, человеческого. И это отдалило меня от других людей – и от нее тоже.

– Понимаю.

Он продолжал рассказывать историю своей жизни – фантастическую, ни на что не похожую историю, иногда она возмущалась:

– Коммерческий подход!

– С технической стороны? О да.

Она сказала:

– Жаль, что я не очень понимаю. Хотелось бы понять.

Все это было действительно очень важно.

– Для Бога?

Она отшатнулась.

– Нет, что вы. Я имею в виду вас.

Он вздохнул.

– Очень трудно объяснить. Я уже пытался объяснить Ричарду. Вопрос о том, стоит ли это делать, никогда не стоял – я был должен.

– А если бы вас занесло в пустыню – было бы то же самое?

– Да. Но не надо меня так далеко заносить. – Он усмехнулся. – Актер не может играть в пустом зале. Писателю нужно, чтобы его читали. Художнику показывать свои картины.

– Не понимаю; вы говорите так, как будто результат вас не интересует.

– Я не могу знать, каков результат.

– Но ведь есть цифры, статистика, новообращенные – обо всем этом писалось черным по белому!

– Да, да, но это опять техника, суетные подсчеты. Я не знаю, каких результатов хотел Бог и какие получил.

Лаура, поймите простую вещь: если среди тех миллионов, что сходились меня послушать, Богу была нужна всего одна душа, и, чтобы получить ее, он избрал такое средство – этого уже достаточно.

– Из пушки по воробьям!

– По человеческим меркам это так. Но это наши трудности. Нам приходится применять человеческие мерки в суждениях о Боге – что справедливо, а что несправедливо. Мы не имеем ни малейшего представления, чего в действительности Бог хочет от человека, хотя весьма вероятно, что Бог требует, чтобы человек стал тем, чем он мог бы стать, но пока об этом не задумывался.

– А как же вы? Чего теперь Бог требует от вас?

– О, очень просто: быть обычным мужчиной. Зарабатывать на жизнь, жениться, растить детей, любить соседей.

– И вас это удовлетворит?

– Чего же мне еще хотеть? Чего может еще хотеть человек? Я, возможно, в невыгодном положении, я потерял пятнадцать лет обыкновенной жизни. В этом вы можете мне помочь, Лаура.

– Я?

– Вы же знаете, что я хотел бы жениться на вас – ведь знаете? Вы должны понимать, что я вас люблю.

Она сидела, страшно бледная, и смотрела на него.

Нереальность праздничного обеда кончилась, они стали самими собой. Вернулись туда, откуда пришли.

Она медленно проговорила:

– Это невозможно.

– Почему?

– Я не могу выйти за вас замуж.

– Я дам вам время привыкнуть к этой мысли.

– Время ничего не изменит.

– Вы думаете, что никогда не сможете меня полюбить?

Извините, Лаура, но это не правда. Я думаю, что вы уже сейчас меня немножко любите.

Чувство вспыхнуло в ней языком пламени.

– Да, я могла бы вас полюбить, я люблю вас…

Он сказал очень нежно:

– Это замечательно, Лаура… дорогая Лаура, моя Лаура.

Она выставила вперед руку, как бы удерживая его на расстоянии.

– Но я не могу выйти за вас замуж. Ни за кого не могу.

Он посмотрел на нее.

– Что у вас на уме? Что-то есть.

– Есть.

– Ради добрых дел вы дали обет безбрачия?

– Нет, нет, нет!

– Простите, я говорю как дурак. Расскажите мне, дорогая.

– Да, я должна рассказать. Я думала, что никому не скажу.

Она встала и подошла к камину. Не глядя на него, она заговорила обыденным тоном:

– Муж Ширли умер в моем доме.

– Я знаю. Она мне говорила.

– Ширли в тот вечер ушла, я осталась с Генри одна.

Он каждый вечер принимал снотворное, большую дозу.

Уходя, Ширли сказала мне, что уже дала ему таблетки, но я уже закрыла дверь. Когда я в десять часов зашла к нему спросить, не надо ли ему чего, он сказал, что сегодня не получил свою дозу снотворного. Я достала таблетки и дала ему. Вообще-то он уже их принял, вид у него был сонный, как бывает в таких случаях, но ему казалось, что он их еще не пил. Двойная доза убила его.

– И вы чувствуете себя ответственной за это?

– Я отвечаю за это.

– Формально да.

– Более чем формально. Я знала, что он уже получил свою дозу. Я слышала, как Ширли это сказала мне.

– Вы знали, что двойная доза его погубит?

– Я знала, что это может случиться.

Она через силу добавила:

– Я надеялась, что это случится.

– Понятно. – Ллевеллин не проявил никаких эмоций. – Он был безнадежен, да? Я хочу сказать, он остался бы инвалидом всю жизнь?