Повелитель Ижоры - Егоров Александр Альбертович - Страница 49

Щипцы раскачивались, как маятник.

– Что будет потом? – выговорил я наконец.

– О-о-о. Гут, – воскликнул палач и отбросил свое оружие в сторону. Сырые опилки зашипели. Запахло смолой. Король оглянулся и что-то сказал Эйнару. Тот перевел: – Ты будешь жить, да. Это очень немало. Ты можешь идти куда хочешь. Можешь идти в Новгород, к вашим. Но твой отец будет наш пленник. Все другие будет наш трэльс… рабы, – это слово он произнес, почему-то скривившись. – Так будет. Это справедливо.

Я старался дышать медленно, чувствуя, что сейчас потеряю сознание.

– Согласен? – спросил Эйнар еще раз.

Конунг Олаф взглянул на меня. Что-то сказал по-шведски своему подручному. Я с ужасом понял, что они вот-вот уйдут. И оставят меня здесь, в этом адском кресле.

«Я не вынесу этого, – загорелась отчетливая мысль в моей голове. – Я не хочу умирать так. Я хочу жить. Мне всего семнадцать. Это не позор, то, что я сейчас сделаю. Это не подлость. Это выживание. Понял, ты, сука? Это выживание».

Вряд ли я и сам понимал, с кем говорю, – наверно, сам с собой. Облизав давно прокушенную губу, я скривился от боли, будто собирался заплакать, и тут понял, что и на самом деле плачу. Я опустил глаза и зажмурился от жалости к себе. Черные доски были мокрыми от крови. Слезы текли по щекам, и стереть их я не мог.

– Отпустите, – попросил я чуть слышно. И пошевелил прикованными пальцами.

Король Олаф понял. Он кивнул. А потом равнодушно отвернулся, будто потерял ко мне интерес. И все медлил и медлил, будто вовсе и не собирался прислушиваться к моему бреду.

И я вдруг тихонько завыл, и вправду, как попавший в капкан волчонок. Мои зубы стучали, как от холода, меня всего трясло, шею свело судорогой.

Но тут король, по-прежнему не глядя на меня, произнес несколько слов. Эйнар подошел ко мне вплотную, и я вдохнул исходящий от него густой запах пота и грязной одежды. Зажмурившись, я уже не видел, как он отстегнул кожаные ремни с моих одеревеневших рук и ног. Я даже не пытался подняться. Он поднял меня сам и швырнул на пол, как мешок картошки.

Тогда конунг Олаф повернулся и тяжелой поступью двинулся к выходу. Тюремщик, чуть помедлив, последовал за ним. Лязгнул засов, и шаги за дверью затихли.

А я остался валяться на каменном полу, голый и мокрый. Мышцы понемногу расслаблялись, боль возвращалась, голова раскалывалась. Наконец мне стало настолько хреново, что я… впрочем, не стоит пересказывать, что случилось сразу после этого.

Кажется, снова была ночь. Никто не входил ко мне, ничьи шаги не нарушали тишины. Что-то шуршало в дальних углах – мыши, думал я. Факелы давно догорели, только в масляном фонаре в самом конце подвала, там, у дверей, еле-еле тлел фитилек, как контрольная лампочка в закрытом до утра супермаркете.

Я вспомнил, как мы с Lynn…

Пожалуй, лучше об этом не вспоминать.

И все же очень хотелось есть. Болела исхлестанная спина. И еще я мало-помалу начинал замерзать в этом подвале.

Голод был даже более мучительным, чем боль. Человек может терпеть боль, но от голода он помрет, думал я. И от жажды он тоже помрет. Есть множество вещей, от которых человек умирает. А вот от предательства никто еще не умирал.

Так что же получается, я – трус?

Когда-то я уже спрашивал себя об этом.

«Не ты, так кто-нибудь другой, – подсказал ответ кто-то внутри. – Героя из тебя не вышло? Забей. Героев в истории подозрительно мало, трупов куда больше, да… Герой – это тот, кому повезет умереть прежде, чем его станут пытать каленым железом».

Я лежал на боку, поджав ноги: в подземелье было свежо, а на мне не было даже футболки. Я заметил, что кольцо на ноге больше мне не досаждает. Ко всему привыкаешь. Даже сидеть на привязи.

Когда во рту становилось совсем сухо, я жевал мокрые опилки.

Так прошло еще несколько часов. Я то проваливался в мутное забытье, то снова просыпался; ничего не менялось. Время от времени мне чудились чьи-то шаги и даже голоса, то тихие, то громкие. Галлюцинации прочно поселились в голове, и я знал, что дальше будет только хуже.

Я не поверил своим глазам, когда язычок пламени в фонаре затрепетал тревожно, и вслед за этим в полной тишине заскрипел засов: шагов по-прежнему не было слышно.

Дверь приоткрылась, но тот, кто стоял за нею, не спешил входить. Будто тоже прислушивался.

Меня охватила паника. Я пополз в темноте туда, где торчало пыточное кресло: зачем? Я не знал. Цепь шуршала в опилках, как змея.

– Я тебя вижу, волк, – произнес Эйнар. – Тихо. Сиди так.

Было похоже, что он пришел босиком. Или, возможно, обмотал башмаки тряпками, чтобы не было слышно шагов.

– Король не дать нам закончить, глупый маленький варг, – сказал он тихо и значительно. – И я здесь снова.

В темноте я видел только его черный силуэт. Может быть, поэтому я не сразу вспомнил, на чем мы остановились. А потом вспомнил и тихонько застонал.

– Страшно? – усмехнулся Эйнар в темноте. – Верно. Надо страшиться Эйнар. Эйнар злой. Ха-ха… вот тебе, волк.

С этими словами он кинул мне что-то. В опилках я нащупал сверток. В нем был грубый ржаной хлеб с копченой свининой. Я вгрызся в этот хлеб, урча и давясь.

В глиняной бутыли, протянутой мне после, нашлось кислое пиво.

– Гут, – Эйнар хлопнул меня по плечу. – Теперь мы говорить.

– Я же все вам рассказал, – прошептал я.

– Да. Помню. И конунг Олаф слышать. Но теперь он не слышать, и ты скажи мне…

Он замолчал и, кажется, даже присел рядом. Да. Я чувствовал его мерзкий запах. Хотя, надо думать, от меня пахло не лучше.

– Теперь скажи мне: ты можешь давать весть Ингвар? Я верно понял?

«Вот оно что», – подумал я.

– Я могу с ним говорить. Есть передатчик на корабле. Через него можно. Если был бы спикер, я бы связался.

– Спикер? – повторил тюремщик. – Это?

Он был неглупым, этот Эйнар. Они все там были сообразительными, в этом бл…деком параллельном прошлом. Иначе как бы он догадался, для чего предназначено маленькое загадочное устройство с цветным дисплеем, помигивающее светодиодом у него на ладони.

Футляр от спикера уже куда-то делся. Возможно, Эйнар подарил его жене вместо кошелька? – подумал я и даже не удержался от усмешки.

– Дай, – сказал я.

Но он не отдал мне спикер.

Вместо этого он нащупал в темноте мое голое плечо и сжал его своей грязной лапищей:

– Золото, – прохрипел он. – Ты хотеть свобода. Я брать золото. Пусть твой отец платить виру. За тебя Ингвар может дать много, так?

Бородач не на шутку волновался. И (я знал) поминутно оглядывался на дверь. Эта смесь трусости и азарта лучше всего прочего выдавала в нем простолюдина. Конунг Олаф вел себя иначе.

Теперь я знал, как с ним разговаривать.

– Золота много, – сказал я уверенно. – Там и монеты, и всякое другое. Алмазы, драгоценные камни. Еще рухлядь. То есть мех.

Не дослушав, он больно схватил меня за ухо:

– Ты не волк, ты маленький лис, Ингварссон. Уже начинай торговать! Не-ет. Рухлядь не нужен: много место в корабль. Камень нужно продавать в Сигтуне или в Упсале, это долго. Я брать золото. Только золото. И оружие. Кто иметь золото и оружие, иметь все.

Напоследок я получил хорошую оплеуху.

– Хватит уже, – зашипел я.

– Гут. Ты понял? Мы говорить твой отец. Никто другой не слышит. Брать твой корабль. Иди в море, встречай твой отец. Он платить виру. Ты свободный. Корабль мне. Это все.

– Прямо сейчас? – спросил я.

Эйнар сердито засопел. Снова встряхнул меня за плечо:

– Ты не спешить. Король Олаф готовит корабли. Еще три дня, я знаю. Мы уйти раньше. Но надо подкупить людей, охрана. Будет ночь, я приду. А ты молчать, молчать, понял? Иначе…

– Я буду молчать, – пообещал я.

– Король Олаф приходи – ты молчать, понял?

– Да.

Тюремщик поднялся на ноги. Постоял, помолчал. Было слышно, как в углу попискивают мыши: унюхали еду, подумал я.

– Да, юный Ингварссон, – начал он снова. – Я вчера видел твой друг.