Голгофа - Гомин Лесь - Страница 6

Прошло уже три месяца, как Иван в больнице. Соломония освоилась в городе: несчастье учит людей разуму. Забыты мечты о беззаботной жизни, и уже положение батрачки устраивало ее. Была уж и лишняя копейка про черный день, заработанная, правда, немножко не так, как думалось раньше. Соломония напевает и собирает на стол господам. Но вдруг:

— Тебя спрашивают, — говорит вошедшая горничная.

— А кто там?

— Да какой-то парень. Такой худой, краше в гроб кладут.

Вышла на кухню.

— Иван?!

Поздоровался. Он был бледен, но спокоен.

— Ну, что ж.. Пора сниматься отсюда…

Соломония взяла у господ расчет.

7

Ночлежка «Затишье» едва поблескивает сквозь закопченные окна огоньками в темной осенней ночи. Под навесом стоят груженые возы окрестных крестьян, приехавших на базар в Одессу. На возах сверкают из-под зипунов цигарки и слышится тихий сонно-отрывистый разговор мужиков.

— Пройдоха парень. Бедовый.

— Говорят, он в монастырях побывал…. И сам из монахов, вроде…

— Да, да…

Высокая фигура мелькнула по двору и исчезла в дверях.

В ночлежке шумно. Огромная комната, освещенная несколькими лампами, полна людей. Толпа сгрудилась вокруг чего-то. Тучи дыма обволакивают головы зрителей. Видны только широкие спины, согнутые в пояснице. Тяжелое дыхание с хрипом вырывается из десятков грудей.

— Господа православные и мужики! Попробуйте, попытайтесь! Узнаете свое счастье. Попка не обманет, — визгливо кричит кто-то.

Но толпа, очевидно, не верит попке. Все переглядываются, топчутся, выжидают охотника.

— А ну ты, чернявый, возьми! Что было и что будет узнаешь. За три копейки всю свою судьбу, как на ладони, увидишь. А ну, только не стесняйся, как девка на сватанье. Молдаванка не обманывает. Побей меня бог, всю правду будешь знать.

Чернявый, видимо, поддался на уговоры. Еще несколько приглашений — и он растолкал толпу локтями, протиснулся в середину.

В центре стоит шарманка и огромный барабан. На шарманке сидит привязанный за ногу попугай, а перед ним — шкатулка с пакетиками — «счастьем». Около шарманки стоят молодая молдаванка и крепкий высокий молдаванин. Лицо его румяно, глаза так и сверкают. Женщина хороша собой. Ее высокая упругая грудь, полная округлая талия и блестящие глаза — манят, влекут к себе.

Их здесь знали все. Кое-кто называл и по имени. Да и почему бы не знать: крестьяне из-под Одессы часто навещают одесские базары, а там между возами ходила эта пара с шарманкой и барабаном. Пересыпь, Молдаванка не раз слушали по дворам их музыку и песни. Пронзительно визжала шарманка, и гремел барабан. Баритон и сопрано лили грустные звуки дойн в затхлый воздух одесских переулков.

— Ну ты, чернявый, бери. Накажи меня бог, наш попугай не врет, молдаванка не обманывает.

Парень подошел к шарманке, взял пакетик и развернул его.

— Э, нет, бери и другой сразу.

Чернявый взял и второй.

— Ну, бери и третий. Бог троицу любит, — улыбаясь, советовала веселая молдаванка. И, будто нечаянно, толкнула его плечом. Тот покачнулся. Она схватила его за руку и, смеясь, притянула к себе.

— Ишь, какой нежный. Небось, когда Степанида толкает, так упираешься.

Юнец побежден. Он решительным движением берет штук пять пакетов и платит деньги. Его обступили со всех сторон — интересуются, что же написано в том «счастье».

В комнату вошла толпа людей. Один из них — высокий, рыжий, с длинными кудрями — подошел, пошатываясь, к хозяину шарманки. Икнул прямо в лицо. Тот, отступил назад. А пьяный все надвигался на него, пока не прижал к стене, где никого не было.

— Ну? — тихо, едва слышно, спросил рыжий. — Клюет?

— Вроде. Сегодня, кажется, караси будут.

— Порядочные?

— Один жирный. На ужин хватит.

— Который же из них?

Молодой. Вороной масти. Вон, «счастье» читает.

— Молодец… — прошептал рыжий. Разразившись неслыханной матерщиной, он опять стал прижимать Ивана к стене. — Ну, твой магарыч. Ты сегодня торгуешь хорошо. Давай! Давай! А то…

Рыжий замахнулся. Молдаванин дал ему на водку, и тот отошел к своим. Он сейчас же послал кого-то за водкой, крикнув вдогонку:

— Грек, не мешкай, а то душа плачет!

Грек вышел и вскоре вернулся с полной корзинкой, в которой были три бутылки водки, бессарабское вино, булка и колбаса.

Рыжий сразу откупорил бутылку, достал чарку и сел к столу.

— Благослови, хозяин! — крикнул он Ивану.

— Благословляю, черт вас возьми.

— Аминь! — провозгласил грек.

Рыжий опрокинул в рот чарку и налил греку. Потом снова себе и опять греку. Молдаванина, очевидно, забыли. Он отошел к толпе и стал возле юнца, который брал «счастье».

— Видел? — спросил он его.

— А как же! За твое жито тебя же бито, не будь дураком.

Рыжий вдруг окрысился на юнца-крестьянина.

— Ах ты, крючок от плисовой кофты! Как ты сказал, барбос?

— А ты не лайся, рыжий пес, — солидно ответил он, оглядываясь на толпу.

Того как ошпарили. Схватил бутылку и бросился на крестьянина. Только успел замахнуться, как от крепкой оплеухи потемнело у него в глазах.

— Ты куда, гад? Босота дьявольская!

Рыжий едва устоял на ногах и вытаращился на юнца.

— Ах, ты так? Ты так?

— А так, как видишь, — отозвался кто-то из толпы.

Толпа была на стороне крестьянина. Рыжий уступил и, усмехаясь, сел.

— Ну, черт с тобой. Давай мириться.

Юнец с видом победителя подошел к столу.

— Давай.

Рыжий налил чарку и подал ему.

— Пей.

— Дай же, боже, чтоб биться и мириться, — проговорил крестьянин и выпил.

— Дай, боже, дай, — ответил рыжий.

На этот раз он налил и молдаванину. Потом уже никто не замечал, что рыжий сам не пьет, а больше угощает. А когда водку выпили, рыжий принялся за вино. Налил крестьянину — тот выпил. Себе, вроде по ошибке, налил из другой бутылки. А дальше — снова юнцу. После второй чарки крестьянин был готов и, склонившись над столом, икая, нес несусветицу. А потом сполз со скамейки и свалился на пол.

— Слабоват на вторы, — сказал рыжий.

Он поднял дюжего парня, как ребенка, и понес на нары. Потом вернулся, взял недопитую бутылку и поставил подле него.

— Это на опохмельку будет, — повернулся он к зрителям.

— Вот добрая душа. Напоил, спать уложил да еще и о похмелье заботится.

Рыжий перестал угощать. Он тоже порядком опьянел — так, что лил вино мимо стакана.

— Приехал уже, — сказал один из крестьян.

— А? Что? Что такое? — лепетал рыжий. Его вдруг словно прорвало, и он разбушевался. Но Иван и грек подхватили его под руки и вывели из дома. Грек ушел, а Иван вернулся, убрал шарманку и все причандалы и лег спать за ширмой. Но спал он недолго. Вскоре проснулся молодой крестьянин, который вытягивал «счастье», и в ночлежке поднялся шум. Парень завыл, завизжал нечеловеческим голосом:

— Ой, боже ж мой, боже мой! Ой, пропал я, пропал!

Все вскочили и обступили его, начали расспрашивать.

Но крестьянин катался по нарам и дико выл.

— Ой, деньги мои, деньги! Ой, деньги пропали! Триста рублей — все до копеечки…

И опять выл. Безнадежно, тоскливо, жутко и бился головой о нары. Бился сильно, размеренно, словно хотел пробить доски и достать оттуда деньги.

— Полиция… Полиция… — вдруг зашептал кто-то.

В комнату вошел околоточный и трое полицейских. Околоточный опросил крестьян и обратился к Ивану:

— Рыжий и грек были здесь?

— Я не знаю, я спал…

— Врет, были! — крикнул крестьянин.

— Одевайся. — И он увел Ивана и Соломонию с собой, захватив и бутылку вина, которую оставил рыжий парню.

— Пошли.

В полиции Ивану задали несколько формальных вопросов и, не располагая уликами для обвинения, передали обоих в этапную тюрьму, как беспаспортных. Из тюрьмы отправили их домой, туда, откуда они сказались родом.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

Осень 1909 года. Желтые листья грустно кружатся в сыром воздухе и с шелестом падают в пожухлую траву. С севера прилетает пьяный ветер. Отчаянно перемахнув через степь, он грудью упирается в высокую монастырскую ограду и, понатужившись, расшатывает прясла. Но ограда стоит прочно. Крепкие столбы поставила обитель. Не одолеть их пьяному северному гуляке. Глубоко вздохнув, он перелезает через ограду, спрыгивает в сад и трясет, лохматит деревья, хлопает ставнями окон в тихой келье отца Анания, стучит и поет ему тоскливым голосом отходную.