Голгофа - Гомин Лесь - Страница 5

— Любимый мой, как я ждала, как мучилась. Думала, не придешь.

— Нельзя было. За мной следят.

— Кто?

— Потом… А сейчас…

Он привлек ее к себе и крепко обнял. Поднял, как перышко, и понес в кукурузу. Расстелил рясу, посадил рядом с собой. Они слились в поцелуе, долгом, страстном. Иван сжал ее в объятиях.

— Ну, хватит, милый, хватит, а то поздно будет.

— Да, поздно! — выпрямился Иван. — Так вот, слушай, в воскресенье бросишь монастырь и пойдешь в город. Я приеду в понедельник, побудем там день-два, а потом… Заберу деньги и уедем отсюда, от всех этих святых. Слышишь?

— Слышу, радость, слышу. Буду ждать. А ты не забыл, где они лежат?

— Нет, не бойся! — весело крикнул Иван. — Крест не сняли у дороги, а они там под крестом. Там все. Никому и в голову не придет.

Хорошо. А сейчас пора, уже, наверное, и рассвет скоро.

— Ну, иди.

И Иван повел ее к монастырю высокой кукурузой. Василий выждал немного, встал и пошел домой.

«Не спрячешь, Иван. Увидишь ты их, дурень, как свои уши», — злобно, но с радостью подумал Василий.

Дома Василий не ложился спать, а ждал, пока его позовет к себе отец Ананий. Он ожидал этого спокойно, так как был уверен, что его отсутствие заметили. Наверняка увидел отец эконом, как он возвращался в монастырь, и, конечно, донес отцу Ананию.

Так оно и было. Правда, отец Ананий не удивился, что молодой монах отсутствовал всю ночь. Подобное случалось уже не однажды, и обычно он закрывал на это глаза. Но теперь это был повод придраться к послушнику. Отец Ананий использовал свою власть. Он позвал Василия к себе.

— Ну, что скажешь, Василий? Где ты был эту ночь и откуда возвращался на рассвете? — нахмурясь, спросил игумен.

Василий молчал.

— Отвечай же, если тебя спрашивает твой духовный пастырь! — крикнул отец Ананий, и нос его зашевелился, как водяной жучок. — Где, с какой потаскухой ты поганил священную одежду инока? Кто подстрекает тебя на такое преступление против бога и заповеди святых отцов,

под защитой которых пребывает наша обитель?

Василий облегченно вздохнул. Дело, очевидно, приняло благоприятный оборот. Подозрений, в чем истинная причина его отсутствия, не было. Василий притворился смущенным и молча стоял перед отцом Ананием, потупив глаза.

— Виноват, отче, не гневайтесь на меня. Я осквернил одежду инока, не сдержав плоти своей. Карайте, святой отец… Как хотите, карайте, потому что даже сюда, в святую обитель, я приводил проституток.

Василий говорил искренне. Отец Ананий разгневался не на шутку.

— Смерд ты паскудный! Скотина никчемная! Так-то ты чтишь святую церковь, святое место, сан и одежду инока!? Вон отсюда! Чтобы и духу твоего не было! Сбрасывай одежду и иди к чертовой матери, прости господи!

Василий поднялся и покорно вышел из кельи. Часа через два он уже переоделся, попрощался с братией и зашел к Ивану.

— Прощай, брат Иван. Ухожу отсюда, иду в другом месте долю искать.

— А далеко ли думаешь странствовать?

— Не знаю, куда. Поищу, где лучше.

— Помогай тебе бог.

— Спасибо.

Они обнялись, и Василий вышел. Перед церковью остановился, помолился, поклонившись до земли, и тихо двинулся со двора.

6

В воскресенье уже с утра Соломония озабоченно ходила по комнате на постоялом дворе. Прислушивалась у двери, нетерпеливо выглядывала в окно, и сердце сжимала тревога. Вчерашняя баталия с матерью Анфисой, которая набросилась на нее, как сумасшедшая, когда узнала, что Соломония уходит; трудное путешествие с узлом до города, непривычная дорога, неизвестное будущее, неопределенное положение сейчас, когда ежеминутно любой полицейский имел право арестовать ее и отправить этапом на родину, как беспаспортную, — все это волновало ее, лишало самообладания. А Ивана не было. Не было и надежды, что он придет. Мысль, что он обманул ее, приводила в ужас молодую девушку, и она помимо воли продолжала терзать себя, потому что — кто же он, этот Иван? Разве она его знала? Следующего дня она ждала, как осуждения.

Понедельник. Соломония проснулась на рассвете и встала с постели. Сразу же оделась и села у окна. День проходил, и тоска не покидала ее. Солнце скатилось за полдень, а его все нет… Соломония чуть дыша вышла на крыльцо.

— Буна зиуа, — услыхала.

— Буна…

Прямо в лицо широко улыбался он, Иван. В голове помутилось от радости. Пошатнулась от усталости и изнеможения. Иван крепко обнял ее и повел в комнату. Все страхи ушли прочь, и она наконец обрела себя. Иван, ее Иван, пришел, и мир теперь уже совсем ей не страшен.

Но дух практицизма не покинул влюбленных. На следующее утро у них состоялся совет. Неопытная Соломония ничего определенного не могла предложить. Зато Иван знал толк в делах. Его смекалистая голова уже построила несколько планов, и он выкладывал их перед Соломонией.

— Пойми же, что ты уже не бедная вдовья дочка-батрачка или монашка, а богатая хозяйка. На все село, на всю волость… Батрачки будут ухаживать за твоим скотом, батрачки будут тебе кланяться. А ты только следишь за порядком, всем руководишь — голова в доме. Да знаешь ли ты, что с такими деньгами тебе первое место среди женщин? Становой никогда не пройдет мимо твоего дома, и благочинный не посмеет обойти. Да что благочинный! У тебя и епископ будет гостем.

Планам его не было границ. Он видел себя первым богачом в селе: сотня десятин земли, кони, волы, овцы — полон двор. Батраки, батрачки работают на него. А он, пан на всю округу, похаживает по двору, тешится своим состоянием. Все убогие соседи должны ему отработать и просят отсрочить долг. Ивану приятно видеть, как они кланяются ему, радостно сознавать, что одно его слово — и пойдут по дорогам с котомками, слово — и каждый из них готов будет сделать все, что Ивану захочется.

— Эх, Соломония, Соломония! Да тебе и не снилось, какой ты госпожой будешь!

— Да буду ли?

— Будешь, будешь, голубка моя, потому что я господин! У меня сила, потому что у меня деньги. А у тебя сила, потому что ты моя жена. Слышишь?

— Слышу, милый.

— Эх, а теперь выпить!

Иван позвал слугу с постоялого двора и послал его за водкой. Допоздна в комнатах горел свет и раздавался дикий хохот и крики ошалевших монахов. Воля пьянила их, как и вино.

Проснувшись поздно, Иван сразу принялся за дела. Бодро, с увлечением и верой говорил:

— Ну, милая моя, завтра двинемся!

— Куда?

— Туда, куда я говорил. А сегодня шей котомку — и пойдем.

На следующий день Иван нанял подводу и велел приехать завтра к утру. А сам под вечер исчез. Соломония осталась одна.

Иван вышел на знакомую дорогу за городом и направился прямо к кресту. Дорогой он то и дело оглядывался, прислушивался. Шел снова. Вот показался крест. Иван подошел и сел под ним. Сердце стучало. Голова пылала. Посидел немного. Не вставая, начал копать землю руками. Влажная земля поддавалась легко.

Но что это? В том месте, где он положил деньги, земля была рыхлая, будто только вчера насыпанная. А ведь он помнит, как утоптал ее, как пригладил, сравнял с целиной.

Иван похолодел. Снова судорожно копал израненными руками. Земля вылетала из-под рук. Яма увеличивалась… Денег не было. Он начал рыть с другой стороны — земля была нетронута, с третьей, с четвертой — напрасно: денег не было.

— Украли-и-и! — дико и тоскливо завыл Иван и упал на землю. В глазах потемнело, в груди словно что-то обожгло, зазвенело в ушах. Он бился головой о землю в бессильной злобе и страдании. Наконец утих, онемел и не шевелился.

Соломония ждала до вечера — зря. Наступила ночь, но напрасно высматривала она его и на рассвете. Ивана не было. Утром пошла искать. Не шла — летела. Подбежала к кресту и упала рядом с ним.

— Иванушка, голубь мой, что с тобой?

Иван молчал.

— Иван! Иван! — истерически кричала Соломония.

Молчал. Соломония повернула его лицом вверх. На нее смотрели неподвижные остекленевшие глаза и страшное лицо, перекошенное, землистое, с обвисшими губами и полосками черной запекшейся крови в уголках рта.