Фантастика - Акунин Борис - Страница 19

По нынешним временам не то что НИИКС, но даже, страшно вымолвить, ЦК КПСС завидным местом работы быть перестал. Умные люди норовили пересесть в другие санки. Вот Всеволод Игнатьевич из Комитета давно уже соскочил, и Роберту бы пора. Инерция мешала. А еще жалко было потраченного времени. И Дара, израсходованного, как выясняется, на ерунду – на членство в обанкротившейся партии, на дурацкую диссертацию, на полезные связи и прочую лажу.

Свои

Такие вот кислые думы одолевали Роберта Дарновского, когда он после завтрака курил на кухне и удивлялся на саундтрек, ни к селу ни к городу закативший целое гала-представление. Что же означает эта «Ода к радости»? К чему бы?

А потом в кухню заглянула наведшая марафет жена, сказала своим грудным голосом: «Ты чего сидишь? Даже тарелки не убрал» – и он сразу обо всем забыл. Что-что, а искусство косметики Инна знала в совершенстве.

Чушь это, что к красоте привыкаешь. К уродству, наверно, можно. К красоте никогда.

Женщин красивее Инны он в своей жизни не встречал. Разве что на киноэкране. Изабель Аджани чем-то на нее похожа, но черт знает эту Изабель, какая она в жизни – скорее всего Инне и в подметки не годится.

Дело было даже не в красоте, ею рано или поздно наедаешься. Любоваться любуешься, а голода уже нет. Главное, чем Инна взяла прежнего плейбоя и держала крепко, уже который год, – таинственность. Вот крючок, с которого ни один мужчина не соскочит никогда. Особенно такой, которому обычно достаточно (ха-ха) глазом моргнуть, чтоб пролезть в самую задушевную тайну.

К 27 годам Роберт Дарновский до такой степени изучил человечество, что его трудно было удивить потемками в чужой душе. Как сказал поэт, «Кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей» – а если еще и слышал их мысли, тем более. Поэтому оснований для высокой (но вполне адекватной) самооценки у него хватало.

Собою Роберт был хоть куда: значительный нос, волевая прорезь широкого рта, классные очки в массивной оправе, прямые волосы стильно расчесаны надвое, а-ля Тургенев. Женщины на Дарновского заглядывались. А посмотрела ему в глаза – считай, пропала. Сколько он их в свое время выпотрошил и после поводил на веревочке. Первый эксперимент, с незабвенной Регинкой Кирпиченко, это были милые детские игры. Впоследствии случалось Робу приручать женщин классом куда как повыше. И ни одного сбоя, за всю его плейбойскую карьеру. Только вот – скучновато. Вроде как играть на деньги с партнером, все карты которого просвечивают. Прибыльно, но быстро надоедает.

К третьему курсу Роберт нагулялся-накувыркался досыта. Начал присматривать перспективную невесту, благо в МГИМО они водились в ассортименте. Запросы у властителя чужих дум были строгие: чтоб подходящий папаня, чтоб сама не стерва, ну и не уродина, конечно. Было несколько неплохих вариантов. На одном уже почти остановился. Фазер замминистра, сама миленькая, типа верная супруга и добродетельная мать. Собирался уже киндера ей забацать, чтоб ускорить процесс. Но тут на одном сейшне встретил Инну. Она была на курс старше Роба, училась в том же институте, но на журфаке. Номенклатурное дитя в третьем поколении, английский-французский с четырех лет и прочее. Однако клюнул он не на аристократичность, а на сонную, русалочью красоту.

Черты лица у Инны были правильные, даже безупречные, но при этом с ведьмовщинкой: полные, будто припухшие губы, очень белая кожа и тени в подглазьях – как будто после страстной ночи (на самом деле от исключительно длинных и густых ресниц). Когда Роб при первой встрече подсел к русалке поближе и по своему обыкновению попробовал заглянуть ей в глаза, фиг у него вышло. Таких ресниц он ни у кого больше не встречал. К тому же Инна взгляд на собеседников почти не поднимала, такая у нее была манера. Смотрела вниз и в сторону, а если и взглянет, то коротенько блеснет глазами через пушистую преграду – и баста. От этого мерцающего, неуловимого взгляда Роб задымился, как подбитый истребитель, и завалился в штопор.

Сначала раззадорился, всё пытался исхитриться и подслушать ее внутренний голос, чуть шею себе не свернул. А когда понял, что случай безнадежный, не прорвешься, впервые в жизни стал ухаживать по-честному, без подглядывания и жульничества. Самое поразительное – получилось! Черт знает, чем пробил Роб прекрасную русалку, но, видно, нашла она в нем что-то, углядела сквозь свои уникальные ресницы.

Когда он шел от нее после первой ночи, ощущал себя по-настоящему счастливым. Нашлась девушка, которая полюбила его не из-за Дара. И какая девушка! А в душу ей я заглянуть еще успею, будет случай, сказал он себе в то утро.

И ошибся.

Со временем выяснилось, что Инна не только на людей, но и на предметы прямо никогда не смотрит. Лишь украдкой и сквозь ресницы. То ли у нее сильное периферийное зрение, то ли дефицит любопытства.

Подолгу и в упор она смотрела только на себя. Могла часа два просидеть перед зеркалом, накладывая косметику или возясь со своими чудесными волосами. Иногда распустит по плечам, иногда сплетет в косу, иногда по-старомодному взобьет кверху – ей шла любая прическа.

Мужики на улице оборачивались Инне вслед, и лица при этом у них приобретали одинаковое жадное выражение, но Роберт жену не ревновал. Он-то знал, что мужчины ее совсем не интересуют. Она их просто не замечает.

Эта Спящая Красавица живет в собственном мире, куда никому доступа нет. Но при этом и наблюдательна, и практична, и очень неглупа. Как всё это в ней сочетается – бог весть.

Через какое-то время Роберт оставил попытки подловить ее взгляд. Потому что запал на нее по-настоящему. Наверно, на всю жизнь.

Пусть будет на свете женщина, самая главная из всех, которая останется для него тайной. Ведь разгадать тайну – это значит ее убить. Кого ты этим накажешь? В первую очередь самого себя.

Во-первых, это глупо. Во-вторых, нечестно. А в-третьих, положа руку на сердце, разве мы хотим знать, что на самом деле думают близкие люди? Достаточно вспомнить давний эксперимент с мамхеном…

Лишь изредка Роберт позволял себе подглядеть через замочную скважину в подводное царство своей русалки, и то в совершенно определенный момент – сразу после оргазма, который случался у Инны очень редко. В такую минуту, чувствуя себя героем, он нежно, как бы лаская, слегка раздвигал ей пальцами веки. Глаза жены, наполненные сытым блеском, послушно зажигались кошачьими огоньками, но всякий раз Роберт слышал одно и то же: «Как хорошо, как же хорошо, м-м-м, хорошо, ай да кролик».

Когда в первый раз понял, что это он – «кролик», обиделся. В лицо она его никогда так не называла. Но, подумав, остыл. Мало ли какие у кого с самим собой игры. Тем более кроликов Инна обожала, они у нее были повсюду – на брелке от ключей, на зеркальце автомобиля. Даже на зимней шапочке красовалась ушастая эмблема «Плейбоя». Если это был фетишизм, то кличку «кролик» следовало считать лестной.

А неуловимый взгляд, как выяснилось, у них, Строевых, был семейным. Александра Васильевна, завиднейшая из тещ, во время нечастых родственных визитов рта почти не открывала, смотрела только на мужа или на накрытый стол, чуть что – срывалась на кухню, хлопотать. У молодых дома появилась всего один раз, на новоселье. Просидела весь вечер, перекладывая с места на место ножи и вилки. Она и на родную дочь, кажется, никогда не смотрела. А чтоб поболтать по телефону, как это делают нормальные дочки-матери, это у них и подавно было не заведено. Должно быть, всю энергию своей вялой души, всю отпущенную природой необильную страстность Александра Васильевна инвестировала в мужа, блестящего и громокипучего Всеволода Игнатьевича.

Этот монополизировал темперамент всего своего семейства. Неудивительно, что его женщины получились такими квелыми: бoльшего заряда электричества не вынесли бы стены ни одной квартиры.

Теща-то черт с ней, даром не надо, а вот тестю Роберт в глаза бы заглянул. Дорого бы заплатил, чтобы послушать его настоящий голос и мысли. Только хрена. Молчаливостью Всеволод Игнатьевич не отличался, взгляда не прятал, но никогда не расставался с темными очками. В юности, аспирантом Физтеха, был на секретных испытаниях и, как сам говорил, «по щенячьему любопытству» оказался слишком близко к вспышке. С тех пор не выносил яркого света, совсем. Очки у него были особенные, «хамелеон»: при свете дня или электрическом освещении темнели до полной черноты. Поди-ка, подсмотри через такие в глаза.