Час девятый - Бондаренко Борис Егорович - Страница 17

А теперешняя Катерина, входившая в палату, очень уж не похожа была на ту, прежнюю – щеки мешками обвисли, кожа дряблая, серая, на ногах – в такую-то жару! – толстые шерстяные чулки, и жакетка вроде та же самая, плюшевая, но вся уже облезлая и замызганная. И взгляд совсем другой – как у побитой собаки.

– Здравствуй, Анюта, – тихо сказала Катерина.

– Здравствуй, – сдержанно отозвалась Анна Матвеевна.

Катерина села на краешек кровати, сложила руки на животе, все что-то в сторону глядит, никак разговор начать не может. Наконец спросила:

– Как здоровье твое?

– Ничего, слава богу, – спокойно сказала Анна Матвеевна. – Третьего вот выписываюсь, домой поеду. Как ты живешь, рассказывай.

– Да какая там жизнь... Болею все. Ревматизм замучил, не работаю почти, а жить-то надо. Вот даже к тебе без гостинца пришла, ты уж не обижайся – купить не на что.

Говорила Катерина жалостливо, даже глаза мокрые стали, но Анна Матвеевна слушала ее холодно – давно уже знала она цену этим жалобам.

– Коли работать не можешь – пенсию должны дать.

– Да вот не дают.

– А что же... дружок твой? Аль не помогает?

– Да что ты, Анюта, бог с тобой, – обиделась Катерина, – никого у меня нет, я же все время одна была.

– Ну-ну, – только и сказала на это Анна Матвеевна.

Замолчали обе. Катерине явно хотелось что-то сказать, да, видно, не знала, как подступиться. Анна Матвеевна сама помогла ей:

– Если жалиться пришла – говори, послухаю, только уговор такой: об Егоре ни слова, если за этим пришла – нечего тебе тут делать.

– Я не об Егоре, – махнула рукой Катерина. – Бог ему судья, зачем я на него говорить буду, хватит и того, что я двадцать лет намучилась с ним. Я о другом...

– О чем же это?

– Что ты сыновей-то от меня отбиваешь?

– Я? – выдохнула Анна Матвеевна и от волнения зашарила руками по одеялу. Потом успокоилась немного, сказала: – Или ты совсем уж стыд и совесть потеряла, или еще дурнее стала, чем была. Кто тебе помог додуматься до этого?

– А чего тут додумываться? – уже со злостью заговорила Катерина. – К тебе они едут, а к родной матери и на минуту заглянуть не хотят. Было б далеко – ладно, а то ведь ходьбы от больницы пять минут. Кто ж, кроме тебя, их отговаривает? Ты ж все время горой за Егора стояла. И сейчас правду о нем слушать не хочешь.

– Ну, правда твоя давно мне известна, – холодно сказала Анна Матвеевна. – А насчет сыновей – так если хочешь знать, я сама их к тебе посылала, хоть и не стоишь ты этого. Слышала я, что ты на Андрея в суд подать хочешь, алименты требовать?

– А что? – завелась Катерина. – И подам. Право такое имею. Я еле сорок рублей в месяц зарабатываю, а он три тыщи получает.

– Гляди-ко, какая ты грамотная, – даже удивилась Анна Матвеевна. – Это какие же такие три тыщи? Что-то я о таких деньгах не слыхала.

– Ну, триста, – недовольно отговорилась Катерина. – Я на старые привыкла считать.

– Его – на старые, а как свои – так на новые? Как курица слепая, все под себя гребешь... Неужто и в самом деле в суд подашь, на этакое позорище пойдешь?

– Какое такое позорище? – злобно взглянула на нее Катерина. – Я по закону имею право требовать – потому что он мне сын, а я больная, работать не могу.

– Еще бы ты могла работать, – сказала Анна Матвеевна. – Всю жизнь сложа руки за Егоровой спиной просидела, потом его же денежки проедала, а теперь, как жрать нечего стало да хахаль твой ушел, так и запела... Оно, конечно, трудно на старости лет работе учиться, к этому сызмальства привыкать надо... Говоришь, Андрей три тыщи получает? – повысила голос Анна Матвеевна. – А сколько он получал, когда в Москве пять лет учился, а ты его законные денежки, что Егор ему на ученье оставил, со своим дружком проедала – это ты знаешь? Тридцатка в месяц – вот его заработок. А что каждый год он по больницам валялся – это ты знаешь? Ты хоть десятку ему послала за все пять лет – из его законных денег, что отец ему оставил? Молчишь? А теперь вспомнила о том, что он три тыщи получает, а каким трудом ему эти деньги достаются – знаешь? Что он с утра до вечера на заводе за три тыщи пропадает, пока ты на всех углах его грязью обливаешь, – это ты знаешь?

Анна Матвеевна все повышала голос, в палате уже оглядывались на них, но она ничего не замечала, смотрела в это серое дряблое лицо, в маленькие глазки, наливающиеся злобой, и продолжала:

– А что у него жена студентка и все хозяйство с голого места начинать приходится – этого ты не знаешь? Стыд-то какой-нибудь есть у тебя?

– А ты не стыди меня, не стыди, – вскинула голову Катерина. – Я не воровать собираюсь, свое законное требую. Суд разберется. И не, тебе стыдить меня.

– Чего же ты тогда пришла ко мне, чего ждала? Али думала, что по головке тебя гладить буду?

– Пришла посмотреть на тебя, – уже с явной, откровенно злобной мстительностью сказала Катерина. – Правду говорят, что отольются кошке мышкины слезы. Егору твоему вон уже отлились – на кладбище гниет. И тебе по той же дорожке идти, помяни мое слово...

Катерина уже не скрывала своего торжества. Видно, уже знала она, что Анне Матвеевне недолго жить осталось, – и пришла еще раз, напоследок, полюбоваться, как Анна Шелестина, сестра ее мужа, перед смертью плакаться будет.

Анна Матвеевна почувствовала, как тяжело сдавило грудь, хотела вздохнуть – и не могла, зашарила руками по одеялу, беззвучно шевелила открытым ртом. Кто-то позвал сестру, та сразу догадалась, в чем дело, выпроводила Катерину и сделала Анне Матвеевне укол. И понемногу отпускала ее боль, легче становилось дышать, а потом заснула она. Проснулась – и не сразу поняла, во сне или наяву была здесь Катерина, и вздрагивала, вспоминая ее мстительный ехидный голосок: «И тебе по той же дорожке идти, помяни мое слово...»

В этом-то Катерина была права. Думала Анна Матвеевна, что скоро и ей вслед за Егором идти, а эта тварь долго еще будет людям жизнь пакостить, обливать их грязью, поносить на всех углах... И жаль ей себя становилось, и больно было, и прежний страх охватывал ее – очень не хотелось ей умирать, и все та же мысль приходила – за что такая несправедливость?

10

Третьего июля Анна Матвеевна проснулась на рассвете. Тихо и свежо было кругом, листок не шелохнется, и свет слабый в окошко льется. Еле дождалась утра, умыли ее, принесли поесть – Анна Матвеевна отказалась, не до еды было. Ждала, когда на перевязку повезут – последнюю. Когда снимала бинты, она пыталась приподняться, посмотреть, но ей велели лежать спокойно, сказали, что все хорошо. Поверила Анна Матвеевна – запаха не было слышно, значит, затянулись швы. Привезли ее обратно в палату, лежит – то и дело у соседки время спрашивает. Михаил должен к двенадцати приехать, а только еще за десять перевалило. Два часа еще почти, господи...

Принесли ее одежду, осторожно переодели, какие-то бумажки выписали – еще полчаса прошло. Хоть бы Михаил догадался пораньше приехать... И верно – только одиннадцать было, а Михаил уже входил в палату, за ним Ирина, улыбается. От радости Анна Матвеевна расплакалась и подосадовала на себя – до чего слаба стала, чуть что – в слезы.

Михаил Федорович специально для нее телегу на резиновом ходу взял, была такая в бригаде. Да и дорога не в пример майской – только чуть покачивало да подталкивало на бугорках. Все же боль сразу в животе появилась – поморщилась Анна Матвеевна. Михаил Федорович сразу сбавил ход, тише пешего поехали. Ирина рядом с матерью села, все подушки ей под голову подкладывала, от толчков оберегала. Руки у Ирины мягкие, ласковые, от одного прикосновения хорошо становилось. Анна Матвеевна полулежала, кругом смотрела, надышаться не могла. Вглядывалась в хлеба – каковы? Пшеница невысокая еще была, желтоватая, должно быть, кое-где уже в трубочку свертываться начала – дождей за лето почти не было. Тревожно стало Анне Матвеевне – солнце-то вон как палит, если еще с неделю дождей не будет – погорят хлеба. Расспросила Михаила, какие прогнозы обещают, – тот сказал, что вскорости дожди должны быть, вокруг Москвы уже пошли, денька через два-три и здесь появятся.