Потерянное мной - Бондаренко Борис Егорович - Страница 3

Давясь и захлебываясь слезами, она узенькими переулками выбралась на зады и все боялась встретить кого-нибудь, и потом вышла на грязную пустую дорогу, идущую в Селиваново, и долго шла пешком, сгибаясь под тяжестью чемодана.

Потом подобрала ее попутная машина.

В Селиванове была она три дня, заняла денег и уехала в Челябинск. Она знала, что когда-то – лет пять-шесть назад – жил там двоюродный брат ее отца, но что это был за человек и где именно он живет – совершенно не представляла. Но в Селиванове оставаться было невозможно, а больше ехать было некуда.

В Челябинске нежданную родственницу встретили довольно прохладно – семья у дядьки оказалась большая, и жить там было негде. С трудом удалось ей прописаться. Ольга хотела устроиться на какой-нибудь завод, но встретила единодушный отказ – никому не хотелось возиться с шестнадцатилетней девчонкой, ничего не умеющей делать. Все-таки, наконец, повезло – приняли ее в почтальоны.

За тот год немало километров отшагала Ольга по грязным и дымным челябинским окраинам. Особенно плохо пришлось зимой – Ольга жестоко страдала от холода и несколько раз довольно сильно обмораживалась, и всю зиму ходила с черными пятнами на щеках, с жирным, блестящим от мази лицом. Жила она в другом конце города, снимала койку в проходной комнате, и приходилось вставать в шесть часов, чтобы к восьми успеть на работу. По вечерам ходила в школу, и, хотя до начала занятий обычно немного удавалось подремать в котельной, все равно на уроках невыносимо хотелось спать, н иногда, если становилось совсем уж невмоготу, она уходила домой раньше обычного. А обычно возвращалась Ольга к часу ночи, с последним трамваем. Вагон был всегда переполнен, и никогда не удавалось занять место, но очень быстро Ольга выучилась спать стоя, прислонившись к железной, насквозь промерзшей стенке.

Зато как необыкновенно радовалась она наступившей весне, теплу, солнцу, а больше всего – тому, что предстояло ей. А предстояла ей – в это Ольга верила непоколебимо – жизнь необыкновенная и интересная, большая и хорошая...

Из Челябинска Ольга никому не писала – ни в Селиванове, ни домой. Написала только после того, как уехала в Москву и поступила в университет. Ответа пришлось ждать долго. Писал Коля. Письмо было коротенькое, и можно было понять, что мать – долго еще проболевшая после отъезда Ольги – так и не простила ее. Не простила и потом – за все эти годы ни слова не передавала Ольге в письмах, да и Коля писал очень редко.

Ольга несколько раз собиралась съездить в деревню, но так и не отважилась.

А потом забыла все. Забыла? Тогда почему же это «забытое» так хорошо помнится до сих пор? Да и как можно забыть такое? Значит, только внушила себе, что забыла.

И вот теперь поезд медленно тащил ее на восток, навстречу солнцу и времени, и колеса отстукивали не минуты и часы, а месяцы и годы...

Ольга лежала на верхней полке, отвернувшись к стене. Тяжело было вспоминать это давнее прошлое, и она приходила в отчаяние при мысли о том, что так будет продолжаться не один день, – двое суток до Селиванова, а там – что будет там? Застанет ли мать живой и от чего умирает она? Коля не написал об этом ничего вразумительного. Даже телеграмму не стал давать – почему? Не думал, что она приедет? Или мать не велела? И что она скажет матери?

Ольга пыталась не думать об этом, стала прислушиваться к разговору внизу, но говорили что-то скучное, обыденное. Тогда она слезла с полки, вышла в тамбур, закурила. Вагон был в хвосте поезда, его сильно трясло на стыках, и сидеть на маленькой откидной скамеечке было неудобно. Ольга встала, взялась за железные прутья двери. За пыльным стеклом быстро мелькала яркая зеленая земля, пыльное солнце ударило Ольге в глаза. Она зажмурилась и опять села на скамеечку. На руках у нее остались грязные полосы, и она с отвращением стала вытирать их платком. Трудно было сидеть здесь, и не хотелось возвращаться в свое купе, и Ольга встала и пошла в вагон-ресторан. Противно было открывать и закрывать столько тяжелых дверей, их ручки были липкими оттого, что за них хватались тысячи рук. «Надо попытаться перебраться в купейный», – вяло подумала Ольга и по пути спрашивала у проводниц, не скоро ли освободится место. Несколько человек ехали до Куйбышева, и Ольга договорилась, что потом переберется в купейный вагон.

В ресторане она заказала обед и взяла немного вина, и, когда выпила, сразу стало легче. И теперь уже удавалось не думать о том, что ждет ее в деревне.

«Может быть, действительно было бы лучше, если бы поехал Юрий? – подумала она. – Да нет, все правильно».

Ольга подумала об этом без горечи – она уже успела привыкнуть к мысли, что самые близкие люди редко по-настоящему понимают друг друга, даже если они и бывали в примерно одинаковых обстоятельствах. А тут уж и вовсе к Юрию претензий быть не может – ведь ему и отдаленно не приходилось испытывать того, что выпало на ее долю... Ольга вспомнила о том, как Юрий вел себя вчера, как старался понять ее и помочь, – и подумала о нем с внезапной нежностью: «Какой он хороший... И добрый. И почему я до сих пор не выхожу за него?»

Юрий уже несколько раз делал ей предложение, и Ольга не говорила ему «нет», только просила немного подождать, и сама толком не понимала, что заставляет ее откладывать замужество. Они встречались уже два года, и в последнее время были очень близки, и Ольга не ждала других встреч, ей было хорошо с ним, и про себя она давно уже решила, что выйдет за него, и смотрела на Юрия не только как на любимого человека, но и как на отца своих детей, и с удовольствием думала о том, что у них должны быть здоровые, красивые дети. Но все как-то не решалась расстаться со своей свободой, и иногда ей приходилось напоминать себе, какой ценой досталась ей эта свобода... «Опять о том же? К черту!» – решила Ольга, тряхнув головой, закурила и стала смотреть в окно. «Да, теперь все кончится само собой... Приеду оттуда и скажу Юре, чтобы готовился к свадьбе. Хватит ждать», – решила Ольга. «Рожать тебе надо, девка», – с улыбкой вспомнила она ворчливые слова старушки-гинеколога, сказанные полгода назад. «Да, надо рожать...»

Ей давно уже хотелось ребенка, и она не раз представляла себе, как по утрам просыпается ее девочка – обязательно девочка – и спросонья тянется к ней мягкими пухлыми ручками и как она бегает по квартире, весело топая ножками... Особенно нравились ей трех-четырехлетние девчушки, с бантиками в волосах, и Ольга с невольной грустью прикинула, что когда ее девочке будет четыре, ей самой будет по меньшей мере уже тридцать. «Да, нечего откладывать. Тебе уже не семнадцать...» Когда она уходила из дома, Верочке тоже было четыре. Значит, сейчас ей тринадцать. Всего на год меньше, чем было Ольге, когда она уезжала в Селиваново. Интересно, какая она сейчас? А сколько же лет Коле?

Она так и не могла точно вспомнить, когда родился Коля, и только потом сообразила – в сорок втором году, ведь мать вышла замуж весной сорок первого. Значит, ему сейчас девятнадцать и в этом году, наверно, в армию. Вот так... А ты говоришь, что теперь все кончится само собой. Даже не подумала о том, что станет с Верочкой... О господи, как медленно тянется время...

Она долго еще сидела, курила и смотрела в окно. Потом напротив нее сел молодой человек, одетый с той элегантной небрежностью, которая вырабатывается годами. Он потянулся за листочками меню, спросил Ольгу:

– Разрешите?

– Да, пожалуйста, – ответила Ольга и мельком взглянула на него. Тот ответил ей откровенно заинтересованным взглядом. «Ну вот, – с досадой подумала Ольга, – теперь придется еще обрывать ухаживание этого петушка».

Официантка подошла к их столику, и молодой человек уверенным, небрежным голосом сделал заказ – с коньяком, сухим вином и бутербродом с черной икрой. Ожидая, пока подадут обед, он тоже закурил и стал смотреть в окно, изредка поглядывая на Ольгу. Ольга, погасив сигарету, внимательно посмотрела на него – тот заметил ее взгляд и призывно улыбнулся. Он был довольно красив, у него были хорошо вычищенные ногти и безукоризненно повязанный галстук, у него наверняка приятные манеры – и все-таки было в нем что-то такое, что неприятно задело Ольгу, и она не могла понять – почему?