Потерянное мной - Бондаренко Борис Егорович - Страница 2

– Да пойми ты, не могу я так жить!

Мать покраснела от гнева, бросила ухват и вплотную приблизилась к ней.

– Не мо-о-жешь? – медленно протянула она. – А какая же тебе жизнь нужна? А ты подумала о том, какую жизнь я прожила? – Мать протянула к Ольге свои большие, почерневшие от работы руки со вздувшимися венами, потрясла перед ее лицом. – Что я видела, кроме работы? Чем же ты-то лучше меня? Да и чем тебе эта жизнь плоха? Ты, соплячка, еще и горя-то не видела, слава богу, ешь-пьешь досыта, плохо-бедно, а голодная не сидишь, раздетая не ходишь. Да ты в ноги мне поклониться должна, что я одна вас троих вырастила, воспитала, выкормила. Всю жизнь как проклятая ишачила, в войну куска сытого во рту не держала, все вам несла, лишь бы вас поддержать... Другие с голоду пухли, а я от всех болезней уберегла вас, выходила... А сейчас с утра до ночи спину гну – для кого? Да ты что задумала, девка? Совесть-то твоя где?

– А ты совесть мою не трогай! – вскинула голову Ольга. – Я не воровать иду, а учиться!

– Не будет этого! – крикнула мать.

– Будет! – сказала Ольга с вызовом, глядя прямо на нее.

И тогда мать ударила ее. Ольга зажмурилась и закрыла лицо руками, не проронив ни звука, а мать, не помня себя от гнева, схватила ременные вожжи и стала бить ее, и распалялась все больше, потому что Ольга не плакала и не кричала, и не пыталась убежать, только вздрагивала от каждого удара и закрывала голову руками. Мать опомнилась, когда проснулись и заплакали младшие. Тогда она бросила вожжи и заплакала сама – навзрыд, катая голову по столу.

Ольга молча вышла во двор.

Два дня они не разговаривали. Ольга ни разу не посмотрела матери в глаза, ходила с каменным лицом, мать тоже не заговаривала с ней, да и виделись-то они в эти два дня час или полтора.

На третий день Ольга уехала. Кто-то дал ей немного денег, кто-то согласился довезти до Селиванова.

Как приняла мать известие об уходе – Ольга не знала. Видимо, решила – поживет Ольга одна, узнает, что такое кузькина мать, – сама прибежит обратно да еще прощения попросит. Тем более что поселилась Ольга у дальнего родственника, известного своей скупостью и жадностью.

Но Ольга не возвращалась, хотя от этого родственника ей пришлось уйти.

И мать сама поехала к ней в Селиваново, разыскала ее в школе. И увидела, что Ольга там и живет, в комнате сторожихи, помогает топить печи и убирать классы. Мать расплакалась, увидев, как похудела Ольга, на каком жестком сундуке приходится ей спать и как бедно и неуютно было в этой темной и сырой комнате. Плакала она в тот день много, просила у Ольги прощения, умоляла вернуться домой. Ольга и сама тогда наплакалась досыта – жалко было мать, и страшно становилось ей, когда думала о том, как дальше жить одной, но вернуться в деревню все-таки отказалась. И мать так и уехала ни с чем, оставив Ольге все деньги. Ольга молча взяла их, потом выдавила из себя, не глядя на мать:

– Спасибо...

Ольга наверняка отказалась бы от денег, если бы была хоть какая-то возможность обойтись без них. И мать поняла это и, наверно, подумала тогда – значит, можно заставить ее вернуться... И первое время она присылала Ольге продукты и немного денег, а вскоре перестала и написала короткое суровое письмо, приказывая вернуться. Ольга питалась кое-как, а то и вовсе голодала, но вернуться отказывалась и ничего не просила у матери. И как ни унизительно было принимать помощь от чужих, совсем незнакомых людей – все-таки не отказывалась от этой помощи. Помогали ей тогда многие – учителя, тетя Даша – сторожиха, родители одноклассников и свои односельчане, заезжавшие в Селиванове. Мать три месяца не присылала ни писем, ни денег, ни еды. Ольга тогда и на каникулы не поехала домой. А потом мать опять приехала к ней, и снова плакала и просила Ольгу вернуться, и опять ей пришлось уехать ни с чем. Из дому стала все-таки немного присылать, хотя потом еще раз пыталась взять Ольгу измором.

Ольга приехала домой только на лето, работала все три месяца в колхозе и перед отъездом попросила председателя все заработанное ею на трудоднях при случае отправить в Селиванове. Когда мать узнала об этом – всплеснула руками и запричитала:

– Да ты что, дочка?! Что же ты на все село позоришь меня? Или я изверг какой, что твое заработанное тебе не отдам? Да разве ж я отказываюсь от тебя? Не хочешь жить здесь – поезжай с богом, силой держать не буду, чем смогу помочь – помогу...

А перед самым отъездом Ольги она собрала ее вещи и спрятала:

– Не пущу, хоть ты разбейся!

Ольга уехала в Селиваново в чем была – в летнем потрепанном платьице и тапочках на босу ногу. На другой же день мать послала ей вещи с попутной подводой и как будто смирилась с тем, что Ольге не жить дома.

И следующее лето Ольга тоже провела в деревне, и опять работала в колхозе. С матерью жили мирно, она часто болела, но крепилась, а перед отъездом Ольги слегла – и лежала не вставая, говорила мало и смотрела на Ольгу так, что хотелось плакать, закрыть лицо руками и убежать куда-нибудь – лишь бы не видеть этих глаз. Но Ольга держалась и, хотя и отложила на неделю свой отъезд, все же заранее стала собираться, не таясь от матери. А мать молчала и уже ни о чем не просила ее.

В последний вечер перед отъездом Ольга укладывала свои вещи и вдруг повернулась к постели матери и увидела – огромные глаза на незнакомом лице, искаженном болью и горем, и в этих глазах – мольба, упрек, страх и любовь... Светлые слезы медленно катились по дряблым морщинистым щекам матери, и нельзя было поверить, что этой женщине нет еще и сорока лет.

– Ты что, мама? – крикнула Ольга.

– Что же ты делаешь со мной? – тихо сказала мать. – Ай не видишь, какая я? Сердце-то у тебя есть или нет? Звери – и те своих в беде не покидают, а ты? Даже подождать не хочешь, пока я на ноги встану...

Ольга бросилась к ее постели, упала перед ней на колени и прижалась лицом к темной жилистой руке матери, заплакала в голос:

– Мама, мамочка, не плачь, не надо! Прости меня, я никуда не поеду, останусь здесь, с тобой, насовсем, – понимаешь?

И целовала ее руку, а мать приподнялась на локте и обняла ее за голову, и на шею Ольге падали ее горячие слезы, но это уже были слезы радости, и слышала она тихий ласковый голос:

– Ну вот и ладно, доченька, вот и хорошо. Теперь заживем мы с тобой припеваючи... Лето вон смотри какое стоит, урожай в этом году хороший, даст бог, получим на трудодни – пальто тебе справим, Коле и Верке одежду купим, а то поизносились оба... Может, Белянка теленочка принесет. Говорят, на тот год обещали налоги скостить, тогда и свиней можно завести, и овечек прикупить... Будем жить не хуже других, много ли нам четверым надо... Нам бы вот Колю и Верку в люди вывести, только трудно мне одной, устала я... Ты уж потерпи немного, помоги мне...

Ольга молчала, уткнувшись лицом в одеяло.

Утром она встала рано, приготовила поесть, накормила ребятишек и услала их на улицу, убралась в коровнике и потом долго и тщательно мыла посуду. Мать наблюдала за ней тревожным, ищущим взглядом – Ольга старалась не смотреть на нее. О вчерашнем не заговаривали. Вытерев посуду, Ольга долго мыла руки и села, наконец, за стол, и то краснела, то бледнела, прикрыв глаза густыми ресницами... И вдруг резко поднялась, опрокинув стул, бросилась в другую комнату, к своей кровати, и стала быстро складывать вещи в обшарпанный чемодан, прислушиваясь – не скажет ли ей что-нибудь мать, не позовет ли? Но тихо и страшно было в избе, только гудели мухи, ударяясь о стекла окон, да шелестела материя в руках Ольги.

Она закрыла чемодан, вышла, оглянулась – мать смотрела на нее.

– До свиданья, мама, я должна ехать, – сказала Ольга, пытаясь удержать прыгающий подбородок, и быстро пошла к двери.

– Будь ты проклята! – с неожиданной силой крикнула мать. – Не дочь ты мне, слышишь? Нет у меня больше дочери!

Ольга споткнулась о порог и схватилась за косяк, чтобы удержаться, захлопнула дверь и больше ничего не слышала.