Витязь с двумя мечами - Татаи Шандор - Страница 3

Помолчав, тётушка Оршик заговорила опять:

— Коли судьба тебе стать солдатом, сынок, и идти против турок, не забудь того, что я тебе рассказала!

Не заметили оба, как вышел на крыльцо старый Кинижи и стал с середины слушать рассказ. Когда тётушка Оршик кончила, мельник, гулко стуча сапогами, спустился с крыльца.

— Цыц, старая подстрекательница! И ты туда же — разжигать у парня воинственный дух? И так у него одна война на уме. Я сохранил для него в исправности мельницу. Я найду ему такую девицу, что будет зари алой краше. Сама знаешь, что в доме нужна молодуха. А ему ни мельница, ни невеста не надобны, только конь да меч в голове…

Старый мельник был строг, никто из домочадцев не смел ему перечить, но сейчас Пал отважился возразить отцу:

— Добрый отец мой, в былые годы ты тоже служил в солдатах. И турок рубил без пощады, когда сражался бок о бок с великим Яношем Хуняди.[4]

— Иные времена были, сынок, — отозвался старик, крутя длинный ус. — Отняли у меня турки жену и дочь, и до тех пор не знал я покоя, пока не отомстил злодеям стократно.

— А где же мне взять покой, отец, когда в каждой убитой женщине чудится мне моя мать, в каждой похищенной девушке — сестра. И жизнь и смерть у меня одна. Не будет мне покоя, отец, покуда не скрещу я свой меч с турецкой саблей.

При этих словах опять хлынули слёзы из глаз доброй старушки.

— Отрадно мне слушать тебя, голубчик, — рыдая, про говорила она.

Да и старый мельник расчувствовался. Заблестели от влаги глаза бывалого воина. Но старик тут же устыдился непрошеных слёз.

— Ну ладно, ладно, слезами никого не накормишь. Сейчас сюда пожалует пугало воронье, бравый вояка Тит с барским зерном, а до него бедняцкий хлеб смолоть надо. Водоем наполнился ещё ночью. Ну-ка, Пал, ну-ка, Буйко, живо за работу!

Распорядившись, мельник пошёл к плотине. В крохотном озерце, куда собирали для мельницы воду, уже заблистали первые лучи солнца, и с его зеркальной поверхности вспорхнули жучки, сверкая крылышками.

— Эй, Буйко, кончил ли смазку? — крикнул старик.

— Всё готово, хозяин! — отозвался Буйко. — Можно начинать.

Мельник поднял щит, и вода стремительным потоком хлынула в позеленевший от мха жёлоб и ослепительной широкой дугой полилась на лопасти мельничного колеса. А колесо, словно огромный ленивый зверь, внезапно пробуждённый от сладкого сна, недовольно заворчало и медленно, нехотя зашевелилось. Потом стало двигаться быстрее, будто освежённое утренним купанием. А когда старый мельник покидал плотину, колесо уже бодро и весело вертелось.

И вот ожила, заработала мельница. Гудело, звенело, ходуном ходило всё, что было внутри строения. Мощные каменные жернова дробили, размалывали рожь; тонко смолотая мука сыпалась в мешки: пусть бедные крестьянки испекут из неё хлеб, а бедные крестьяне положат его в котомки, когда пойдут работать в лес или в поле… Да, важное это ремесло — ремесло мельника. Может быть, самое важное на свете, потому что даёт хлеб всякому труженику. Старый Кинижи знал это и гордился. Вот он меж двумя засыпками присел на крыльце отдохнуть, а позади него весело стучит его мельница. Нет, нет, ни за что на свете не поменялся бы он даже с самим королём. Одно печалит сурового старика: не лежит душа Палко к его почтенному ремеслу. А что поделаешь, когда парню милы только конь да оружие. Да сказки о подвигах Яноша Хуняди.

Не успел старый мельник смолоть бедняцкое зерно, как на дороге показался длинный обоз. Обоз этот тоже был крестьянский, да только не по доброй воле везли крестьяне сейчас зерно. Рядом с подводами вышагивал бравый вояка, которого Титом звали, — он и мечом грозит, и хлыстом машет, крестьян подгоняя. А крестьяне и в ус не дуют: не глядят на него, не отвечают, знай погоняют своих коров.

— Но-о… Но-о!..

Нехотя, вяло переступают крестьяне, а скотина и вовсе еле тащится. Вот обоз уже въехал на мельничный двор, а люди и скотина лениво озираются, будто ищут лазейку, куда б улизнуть.

— Шевелись, шевелись, голытьба, мужичьё! — надрывался Тит. — Вас только пулей заставишь оброк платить! — Потом он повернулся к мельнику, неторопливо спускавшемуся с крыльца. — Эй, мельник, готова ли мука, что вчера привезли?

— Готова и не готова, — степенно ответствовал мельник. — Вон в амбаре мука, а в мешках зерно.

— Всё ясно, понятно, — защёлкал кнутом в пух и прах разодетый вояка. — Ты мужицкие отбросы молол, оттого барское зерно не готово.

— Крестьянам тоже хлеб нужен, — сказал Пал, который, услыхав брань Тита, оставил мельницу и вышел во двор.

— Дело говоришь, — вмешался крестьянин, стоявший у первой подводы. — Мы всё, что ни есть, тащим в замок, а дома рты, один голодней другого, без крошки хлеба сидят.

— А мне начхать на ваши рты! — заорал Тит. — Знаю я ваши мужицкие плутни: вы под шкурой своей добро прячете. Эй, шевелись, пошевеливайся, живей!

И лихой удалец, войдя в раж, крепко вытянул крестьянина по спине кнутом. Бедный старик только охнул от боли.

Буйко сразу смекнул, что быть беде, и схватил Пала за рубаху.

— Не вяжись с ним, Палко… Не выходи из себя!

Но никакою силой не остановить теперь Пала. Затрещала рубаха, остался лоскут в руках у Буйко, а Пал метнулся к разошедшемуся франту.

— Нет, брат, шалишь! Ты, стало быть, так разумеешь: крестьянин — скотина и потому хлещи его сколько влезет. — И, прежде чем щёголь схватился за меч, Пал сгрёб его в охапку и поднял с земли. — Ну-ка, старик, огрей его кнутом! — крикнул он крестьянину.

— Палко, голубчик, пусти его, пусти! — запричитала тётушка Оршик.

Даже старый мельник струхнул при виде дерзости сына:

— Отпусти его, сынок, за такие шутки властитель по голове не погладит! Быть беде, быть беде!

Зато крестьянина долго упрашивать не пришлось.

— А вот возьму да, ей-ей, хлестну, коли дотоле жив буду.

Кнут взвился раз, два и три, больно стегая по щегольскому доломану. А Пал знай себе только приговаривает:

— Ещё разок! Ещё разок!

Бедняга франт вьётся ужом, бравый вояка молит о пощаде, охает, стонет, даже слушать противно. Наконец разжались железные тиски. Тут вояка пустился бежать, и бежал во всю прыть — ни дать ни взять заяц трусливый. Но на бегу обернулся и закричал:

— Ну, погоди, погоди, Пал Кинижи! Ты ещё за это ответишь! Бунтовать задумал против нашего князя? Вот узнаешь, что за это бывает! Смутьянов на кол сажают да копьём протыкают, как трансильванских крамольников.

Он что-то ещё кричал, не сбавляя хода, а что кричал, не разобрать — ноги-то резвей языка были. Но вот Тит исчез за пригорком, и во дворе мельницы минуту стояла тишина: все, решительно все знали, что не сносить головы за этакую проделку.

— Что с нами будет? — опять заголосила тётушка Оршик.

— Что будет со мной? — струхнул и старик крестьянин.

В те времена частенько рассказывали о людях, что несли в Трансильвании мyки нечеловеческие и на долю которых достались заострённый кол да намыленная верёвка.

— Не трусь, старик, — ободрил крестьянина Пал. — Вот нагрузим твою подводу, и отправляйся с миром домой. Не узнает бравый вояка, кто из возчиков вытянул его кнутом. Да и я отважу его от охоты мстить… Эй, Буйко, беги на чердак… Сейчас мы вмиг помол закончим.

Чердаком назывался специальный ярус, устроенный под односкатным навесом, откуда зерно засыпали в ковш. Буйко взбежал по скрипучей лестнице, а Пал собрал с подводы мешки, словно это были небольшие кулёчки, и один за другим побросал на чердак. Бедняга Буйко едва успевал принимать.

— Не так скоро, хозяин мой Палко! — взмолился наконец Буйко. — Так мне недолго и надорваться.

А Пал знай кидает да кидает и при этом насвистывает да напевает. Не прошло и получаса, как и подводы опустели. У кого была на мельнице кой-какая мучица, положил её всяк себе на подводу, и опять заскрипел обоз, отправляясь в обратный путь. Побрели неповоротливые волы да коровы; уныло горбились на подводах крестьяне.