Рандеву - Аксенов Василий Павлович - Страница 4

– Ой-е-ей! Какие вы маленькие! – кричал удивленный Лева. – Скажите, девушки, должно быть, чудно жить на грани полного лилипутства?

– Лева, возьмите нас с собой! Мы хотим с вами! – кричали травести.

– Всех беру с собой! Сколько вас, семь, восемь? Все полезайте в «Москвич»! Всех подвезу!

Возле машины дожидались его двое мужчин, один румяный, голубоглазый, независимо-искательный, другой – сардонически-спокойный, с глазами как темные тоннели, в которых желтели паровозные огни.

– Привет, – сказали мужчины.

– Здравствуйте, – вежливо сказал Лева. – Надеюсь, узнаете меня? На всякий случай сообщаю, я – Малахитов. Я сам был дружинником, поверьте, и неплохим. Как видите, ничего предосудительного я не совершаю, а девочки – мои товарищи по работе.

– Эх, Левка, не узнаешь, – сказал румяный. – Зазнался?

Это словечко «зазнался» было для Левы настоящим проклятьем. Услышав его, любимец публики начинал суетиться, лепетать что-то воде: «Ах, черт возьми, извини, старик, проклятая зрительная память, старик, как, старичок; живешь-можешь» и т. д. Выручало его в такие минуты слово «старик» и производные от него – «старичок», «старикашка», «старикашечка», в зависимости от обстоятельств. Так и сейчас Лева забормотал:

– А, черт возьми, старики, проклятая зрительная память – старички, как, старикашки, живете-можете?

В запасе еще оставалось «старикашечки».

– То-то, дед, – обрадовался румяный, – не след тебе забывать старых корешей. Наше поколение должно держаться друг друга, отче.

– Верно, старикашечка! – вскричал Лева, глубоко потрясенный этой простой мыслью. – Дай я тебя поцелую! – Он чмокнул пушистую щеку румяного и стремительно повернулся к мрачному. – И вас тоже позвольте! – Поцеловал стальную щеку и примерз к ней губами, как бывает в детстве, в мороз, когда поцелуешь полозья санок и примерзнешь к ним.

Положение возникло странное: Лева никак не мог отодрать свои губы от стальной щеки, а мрачный владелец щеки стоял неподвижно, сардонически улыбаясь. Наконец он резким поворотом головы освободил Леву.

– Н-да, – пробормотал тот смущенно. На губах выступили капельки крови, но это был пустяк, а главное – чувство дружбы распирало Левину душу, когда он глядел на приплясывающих маленьких актрис и на двух людей своей «генерации», на розовощекого старого друга и на этого мрачного симпатягу – Мефистофеля. Жаль, нельзя вечер провести с этими ребятами, подумал он, ведь нужно ехать к Нине, молить ее о прощении, погрузиться в ее суровую интеллектуальную жизнь.

– Друзья мои, прекрасен наш союз! – воскликнул он. – Давайте как-нибудь проведем вечер вместе.

– Немедленно и проведем, – скрипучим, удивительно милым металлическим голосом произнес Мрачный и с неожиданной задушевностью взглянул Леве в глаза.

И вновь произошел странный феномен. Левины зрачки как бы примерзли к холодным желтым фонарям, остановившимся в двух тоннелях.

«Какая яркая артистическая личность, – думал Лева, силясь оторвать взгляд, – как жаль, что мы не можем сразу, сейчас же поговорить всерьез, раскрыть друг другу душу, слиться воедино. Ей-богу, не хватает человеку одной жизни...»

Снегурочки, зайчики и лисички вели вокруг хоровод и пели тонкими голосками:

Румяный, взяв его за плечо, гудел в ухо:

– А помнишь, Левка, Кольку Ксенократова, того, что на задней парте сидел и бумагу жевал? Представь себе, лауреат! А Кузю помнишь? Ну, он еще верхом на завуче в класс въехал... помнишь? Представь себе, обозреватель... шестую жену сменил!.. Нет, брат, наше поколение...

Лева дергал головой, пытаясь оторвать глаза от желтых огней. «Вот ведь досада, – думал он, – не помню даже, как зовут этих отличнейших парней из моего поколения. Неужто и впрямь зазнался? Позор, позор...»

– А в самом деле, почему бы нам прямо сейчас куда-нибудь не закатиться?! – воскликнул он. – Рванем-ка в «Нашшараби», стариканочки!

Желтые фонари резко отъехали назад и превратились в еле заметные точки. Лева освободился и бросился к «Москвичу».

Травести с птичьим гомоном разместились на заднем сиденье. Ровесники уселись рядом с Левой. Уже захлестнутый возбуждающе-радостной волной, Малахитов включил зажигание.

– Не повезу, – вдруг сквозь кашель проговорил «Москвич».

– Не позорь, не позорь, не позорь, голуба, – быстро и горячо пробормотал Лева и незаметно лизнул рулевое колесо.

– Не повезу, и баста! – заупрямился «Москвич». – Я не танк и не тягач, чтобы такие тяжести возить. Пусть кое-кто выйдет.

– Да кто же, кто? – спросил Лева.

– Он сам знает...

Разумеется, этот диалог не был слышен никому из честной компании, но Мрачный Ровесник почему-то усмехнулся и вылез из машины.

– Чтобы никого не стеснять, отцы, я, пожалуй, доберусь своим ходом. Чао!

С этими словами он ринулся в ближайшее кольцо метели и исчез. «Москвич» тотчас же завелся и поехал проторенными путями к всемирно известному ресторану «Нашшараби».

О «Нашшараби», «Нашшараби», затмивший «Максима» и «Уолдорф-Асторию»! О эта Мекка шестидесятых годов нашего столетия! Сердце какого москвича, ленинградца, сибиряка или уральца, да и любого человека, хоть бы и датчанина, не дрогнет при входе под эти своды с тигриными мордами и волоокими красавицами; под эти своды, хранящие и выбалтывающие столько тайн, слышавшие столько тостов и клятв и даже не покрасневшие от вранья; под эти своды, где бьется «дикарский напев зурны» и биологический вой саксофона, где одуряющий запах коронного блюда «чаво» (телячьи уши и цыплячьи гузки в соусе из коктейля «Карузо») ввергает в смущенье даже испытанных гастрономов Барбизона, какое сердце не дрогнет?

Совершенно неизвестно, каким транспортом воспользовался Мрачный Ровесник, но он уже ждал компанию Малахитова возле ресторана, держась чуть в стороне от засыпанной снегом прошлогодней еще очереди.

– Этот с тобой, Левка? – спросил швейцар Мурат Андрианыч.

Андрианыч был персоной настолько весомой, что тыкал даже самым почтенным гражданам, а взаимную вежливость соблюдал только с теми, кого не пускал, то есть практически со всем человечеством.

– Со мной, со мной, Андрианыч! – воскликнул Лева. – Тебе привет, Андрианыч, от Тура Хейердала!

– Ответный отпиши Туру, кланяйся, – прогудел Андрианыч.

Такие вот приветы, теплые знаки человечьего внимания были старику дороже, чем самые щедрые чаевые. Да и в чаевых ли смысл жизни, подумайте сами?

Облепленный травестюшками, Лева под руки с ровесниками прошел в ресторан.

– Малахитов с детьми, – уважительно говорили в очереди. – Семь дочек...

– А эти-то двое – братья?

– Друзья. Один боксер гэдээровский, а второй – космонавт-10!

– Оставьте, товарищ, это коллега Малахитова...

– А вы больше всех знаете?

– Представьте, знаю! Сестра моей жены...

Вечер для очереди уже не пропал даром.

«А мы тоже жевали и время не теряли. Сами видели, как вошел Лева Малахитов с семью японками. Вошел такой красивый, стройный, в калориферном свитере на полупроводниках. Ей-ей, свитер у Левы сделан по заказу самим Леви Страусом на заводе „Филипс“ и весь пронизан платиновыми проволочками, которые хошь – обогревают, хошь – охлаждают, в зависимости от внешней температуры...»

Сдержанный, с налетом драматизма, Лева шел через гудящий зал.

– О, девочки, Малахитов появился!

– Может, это и банально, но мне он нравится. Хорош, сукин сын!

– Левка, салют! Не видит! Зазнался, гад!

– Помилуйте, да ведь это же ходячий анахронизм, ископаемое! Вся эта его сверходаренность, его экзальтация... Да-да, его время прошло... Мамонт, птеродактиль...

– Говорят, совсем с круга спился...

– Да нет, женился в пятый раз! В Латинской Америке женился!

– Надо попросить – может, споет?