Рандеву - Аксенов Василий Павлович - Страница 3

Так и Леве под популярное пальто, под калориферный свитер били ветер и снег. С трудом преодолев сопротивление и припадая иной раз всем телом к брусчатке, Лева проник в Кремль и свернул за угол башни – отдышаться.

Рядом выло и стонало, а над ним как раз спокойно кружился снег.

Лева прижался спиной к древнему кирпичу, оцепенел, услышал вдруг блоковскую музыку:

В разрыве туч – Господи! – мелькнула вдруг звезда, ободряюще подмигнула.

Сквозь мраморно-стеклянный фасад Дворца просвечивал сказочный мир: гигантские ели в свисающих серебряных нитях, красные, желтые, голубые шары и пики, бонбоньерки, огромные клочья совершенно белой ваты, да чего там только не было!

Представители московской детворы с первых же шагов попадали здесь в заботливые руки затейников, скоморохов, серых волков, красных шапочек, зайчиков и лисичек, бармалеев, крокодилов и айболитов, буратино и бегемотов, руководителей пионерской организации столицы и артистов Центрального Детского театра.

Все было наполнено ожиданием – ждали Деда Мороза. Зоя Августовна сразу увлекла Леву в гримуборную, тормоша по дороге и мягко укоряя за опоздание.

Между ними состоялся разговор. Вот он.

– Зоя Августовна, помните... как-то... в Крыму... я... меня обуревает... вы поймите...

– Левушка, надевайте бородушку. Детвора ждет.

– Ставь же свой парус косматый... Поцелуйте меня в щеку... по матерински... я сейчас...

– Левушка, кафтанчик, сапожки...

– Меть свои крепкие латы знаком креста на груди... Зоя Августовна, меня обуревают... ведь я же тоже человек... Помните, был шторм?

– Ой, утолщение забыли! Левушка, расстегните кафтанчик, надевайте утолщение. Хи-хи-хи, вот был бы номер – худенький Дед Мороз!

– Вы знаете мою Нину, Зоя Августовна... святая, неприступная... она меня корит за несерьезность... я в тревоге... я...

– Бородушку расправьте. Так. Чудно. Тулупчик, мешочек. Труба. Се манифик!

Массивный, розовощекий, нос картошкой, Дед Мороз встал на пороге гримуборной, вздохнул:

– Жизнь моя, иль ты приснилась мне...

– Левушка, с Богом! – с ужасом выпучивая глаза, закричала Зоя Августовна. – С Богом! Не думайте ни о чем! Вживайтесь.

Покорно и добродушно пыхтя, вживаясь в образ, Лева Малахитов – Дед Мороз затопал по коридору.

Медвежата, активисты центрального Дворца пионеров в колокольчиках и лентах, прыгали вокруг Деда Мороза.

в экстазе кричал Лева.

вне себя от счастья кричали дети.

Быстро несся по кругу Дед Мороз, увлекая за собой разноплеменную ватагу детворы, среди которой порядочно было маленьких лаотянских и камбоджийских принцев.

Вскоре из-за пазухи выхвачена была золотая труба, и Лева запел на ней, да так, что ему позавидовал бы сам Армстронг. Впрочем, великий Сэчмо уже завидовал Леве, когда тот в прошлом году на джаз-фестивале в Ньюпорте один отстаивал честь нашей музыки. Весь зеленый стал тогда Луи, а потом весь серый, а потом расцвел от счастья, вновь став добродушно-коричневым луизианцем, а божественная Элла Фицджеральд, выскочив на сцену, экспансивно поцеловала Леву, а Дюк тоже вылез с поцелуями, а потом они все четверо пели вместе, да так, что несколько сот человек из ньюпортской публики унесли с поля с сердечными припадками.

Лева метался вокруг елки со своей трубой, борода и космы его разметались, утолщение выпало, и дед-морозовский балахон полоскался широкими складками легко и свободно. Подарки вылетали из его объемистого мешка – восточные сладости, фрукты, экспериментальные игрушки. Дети карабкались ему на плечи, пара малышей уже давно сидела на голове, держась за уши.

Зоя Августовна и комендант Дворца плакали. Елка удалась!

– Напрасно его критикуют, – говорил комендант, – напрасно критики-паралитики на него зубы точат...

– Вы так считаете? – спросила Зоя Августовна, суша глаза легкими касаниями кружева.

– Я имею в виду перехлест, перегиб, – поправился комендант. – Критиковать, конечно, надо, но без этого волюнтаризма, учтите, вот так.

– Мы в филармонии за всем следим, – сухо закончила разговор Зоя Августовна.

В стороне от общего веселья и кутерьмы стояли двое – Коршун из сказки о царе Салтане и Баба Яга. Они говорили сиплыми мужскими голосами. Они говорили, сильно сверкая глазами в сторону Левы.

– Во имя чего он здесь скачет как идиот, как кретин? – говорила Баба Яга. – Во имя чего он позорит вcе наше поколение?

– А вы во имя чего? – неприятно хихикнул Коршун.

– Я во имя Поллитровича и Закусонского! – воскликнула Баба Яга. – А ему-то чего не хватает?

– Не горячитесь, – проскрипел Коршун. – У вас, я вижу, с ним какие-то счеты.

– У меня к нему счет от нашего поколения! – пылко воскликнула Баба Яга и немного даже перепугалась от огромности этой мысли; но продолжала, уже закусив удила: – Личный счет! Помните, как когда-то сказал поэт: лучшие из поколения, возьмите меня трубачом! Кому еще быть трубачом, как не этому Левке с его данными, а он паясничает. Наше поколение строгое, «парни с поднятыми воротниками», как сказал поэт...

Баба Яга еще долго говорила что-то в этом роде, а Коршун, скрестив на груди руки-крылья, пылающими глазами следил за Левой.

– Пойдемте отсюда, – наконец сказал он. – В нас уже не нуждаются, силы зла должны отступить.

Они вышли из Дворца гордо и величественно, как печальные демоны, духи изгнания, и долго еще гуляли вдвоем по звонкой от мороза площади.

Снегопад к этому времени прекратился, в тучах образовалось замысловатой фигуры озерцо, и в нем явилась луна, тускло отразившись в морозной брусчатке, в куполах Ивана Великого, Архангельского и других соборов, в куполе маленькой церкви Ризоположения. Баба Яга все развивала свои взгляды, а Коршун все молчал.

– Поразительная личность, – говорила Баба Яга, – бас Гяурова, смычок Иегуди Менухина, реакция Коноваленко, перо Евтушенко, кулак Попенченко, и в стихоплетстве одарен, и во всем, во всем, куда ни ткнись, везде он, Левка Малахитов, – первый номер.

«Вот именно», – подумал Коршун.

– Но это паясничанье, эти ахи и охи, эта экзальтированность, – продолжала Баба Яга. – Иногда я думаю, представьте, – может быть, это не игра, не собачья конъюнктура, может быть, это от чистой души, от чего-то божеского?

«Вот именно», – подумал Коршун и внутренне малость поскрежетал внутренними зубами.

– Кажется, пора, – сказал он, – елка кончилась.

Они пошли к Боровицким воротам. Коршун скользнул взглядом по Царь-пушке, с лукавой и радостной злостью вспомнил прошлые годы и свои ночевки в жерле гигантского орудия.

– Куда пора? – спросила Баба Яга. – Что вы имеете в виду?

– Но ведь вы же мечтаете подмазаться к Левке, – усмехнулся Коршун, – мечтаете погреться в его лучах, мечтаете фамильярничать с ним, сдержанно хамить, мечтаете, чтобы побольше знакомых увидело вас с ним. Разве нет?

– А вы о чем мечтаете?! – закричала уязвленная Баба Яга. – Разве не об этом тоже?

Коршун расхохотался внутренним смехом, глубокими голосовыми связками.

Лева, счастливый, румяный, задыхающийся, шагал к своей машине, окруженный толпой травести из Центрального Детского театра. Эти маленькие актрисы, вечные зайчики и лисички, обычно с трудом возвращаются к своей женской сущности, и возвращаются все же не до конца – щебечут, как птички, жужжат, как рой пчел, благоухают, как цветы, вертятся и юлят, как их герои – зайчики и лисички.