Вечный поход - Вольнов Сергей - Страница 33

«Отец» – как стоял вполоборота ко мне, замахнувшись для очередного удара по березовой чурке, – так и замер истуканом, предварительно вздрогнув всем телом и едва не выронив топор. Потом медленно-медленно развернулся ко мне лицом, при этом топор приопустился до уровня плеч, словно бы привёл его в боевое положение, готовясь рубануть справа по короткой диагональной дуге… Если, конечно, у его топора существовало это «боевое положение», в чём я обоснованно усомнился, глядя на треснувшее топорище и выщербленное лезвие. Рубить им, вообще-то, ещё можно было, но лучше всего молодую поросль, не толще руки. Можно было даже замахнуться и на более толстые стволы, но уж ни в коем случае не на матёрого спецназовца.

Сам же «отец» годился мне в ровесники, но только какие-то чересчур помятые жизнью. Похоже, судьба вытворяла с ним абсолютно всё, что хотела, напоследок одарив двойным комплектом морщин.

– Закуривай, батя, – протянул я ему открытую пачку «Кэмел», стараясь разрядить обстановку.

– Благодарствуйте… э-э, свой табачок имеется, – героически совладав с шоковой немотой, выдавил из себя «батя», не меняя позы.

– Вот и закуривай, раз имеется, покалякаем, – миролюбиво присел я на корточки перед ним, из дипломатических соображений как бы подставляясь под удар. – Да что ты всё в меня из топора целишься? Прицел запотеет.

– Мало ли… Ходют тут всякие, – не снимал он с меня касания цепких глаз, но топор, поколебавшись, опустил.

– Вот всяких и руби, а своих нечего, – добавил я металла в голос, внимательно наблюдая за его лицом. – Развелось лесорубов – по лесу не пройти.

Заслышав властные нотки, «батя» подобрался, взгляд приобрёл виноватый оттенок.

– Да где они, свои-то? – неопределённо махнул рукой крестьянин. – Драпают поди…

– «Драпают поди»… – передразнил я его. – Тебя, батя, как кличут-то?

– Митричем меня кличут.

– Вот я и говорю, Митрич, германец в деревне имеется?

– Боже збавь! – торопливо перекрестился он, размашисто и, похоже, привычно. – Нам и хранцуза во-о-о как хватает… А ежели ещё и германец…

– Стоп! Ты что такое несёшь? Я ж шутил… Какой француз?!

– Знамо дело какой – Буонопартий… Третьего дня пожаловали, раны зализывают.

– Эк, горазд ты заливать, Митрич! Да будто и не пьяный… Откуда ж в вашей-то Козощуповке Обалдуевского округа Бонопартию объявиться? Ты чё, мужик?

Мне показалось, что Митрич задохнулся от возмущения, хватая ртом воздух. Он в сердцах воткнул топор в пень и, оглянувшись на свою избу, выпалил:

– Какая Козощуповка! Забродье мы… А Буонопартий откуда надоть – оттель и объявился… не моего ума это дело! А остановился он, супостат, через три избы от меня, у Прокопа Семенихина, там побогаче будет…

– Ну, дела-а… – протянул я задумчиво, пытаясь собрать разбежавшиеся мысли, – вот только Наполеона мне и не хватало.

В самых смелых предположениях своих, интересуясь у Митрича диспозицией, я ожидал, как верх неожиданности, услышать, что в деревне – гитлеровцы в лице «дойчен зольдатен унд херр официрен Вермахта», ну, в крайнем случае, что зондеркоманда СС – как апофеоз юмористичности. Но чтобы напороться на действующую наполеоновскую армию?! Ну, знаете, господа вербовщики, за такие сюрпризы можно и по рылу. «Пуркуа па, месье?»

– Во-во! – поддакнул Митрич. – Токмо так-то они его и величают, промеж собой… Наполеон. Самолично слыхал.

– Слыхал, говоришь?.. А ну, побожись.

– Да вот те истинный крест! – рьяно перекрестился он. Жестами, явно отточенными ежедневными тренировками.

Между тем солнце наконец-то вырвалось из облачного плена и залило полнеба золотистым светом. Деревня понемногу оживала, наполнялась звуками, где-то невдалеке переговаривались женские голоса.

– Слышь, мил человек, а тебя как звать-то? – спохватился Митрич.

– А зови Алексеем, не ошибешься, – отвлёкся я от раздумий.

– А вот пошто ты, Алексей, так вырядился – равно аки леший? Зелёный весь… пятнами. Да ишо размёлеванный какой-то. Я как узрел, ну, думаю, всё, Митрич, отстучал ты своё топориком, никак нечистый пожаловал… Ей-богу, чуть было Кондратий меня не облапил.

– Эх ты, Митрич-Митрич! Хоть и не из Козощуповки, а всё одно – дерёвня ты дерёвней. С лешим он меня сравнивает. Да это ж новая партизанская форма. В аккурат, с неделю назад получили.

– Партизан стало быть! – облегчённо выдохнул Митрич. – Ну-у-у… а я-то уже… чуть было… А ты эта… Чьих будешь – из гусар? Аль из Василисиного воинства?

– Из как… кого воинства? – аж поперхнулся я. – С каких это пор бабы командовать стали? У вас что, мужиков рожать заставили да в юбки рядиться? Что за Василиса такая?

– Ну-у-у… Скажешь тоже – баба! Да она трёх мужиков стоит! Старостиха Василиса Кожина… из Юхновского уезда. Её хранцузы – о как боятся!

Он определённо нравился мне всё больше и больше. Подсознательно. Ненавязчиво. Этот простой русский мужик, проживавший у счастья на задворках, в приймах, даже не двоюродный, а так – седьмая вода. Было в нём что-то неуловимо «расейское», то изначальное, что потом по крупице теряло каждое последующее поколение, а к моему – уже почти ничего и не осталось. Так – чужие слова да глаза неверящие.

Примолкший было, Митрич дёрнулся, видать, что-то не сходилось в его мыслях:

– Слышь, Алексей, гришь неделю назад, а форма-то заношена, вон даже дыра возле локтя.

– Глазастый ты мужик, Митрич, так и зришь насквозь. А вот мозгами раскинуть – недосуг. Заношена, говоришь. А ты представь себе – воюем. За неделю же не токмо форма – люди до дыр стираются. Хоронить, бывает, не то что не в чем, а и некого… Ты вот чего. Коль так о моей форме заботишься… Принеси-ка мне одежонку переодеться.

Лицо крестьянина враз приобрело кислое выражение.

– Да не жмись ты, дядя. Я тебя тоже чем-нить одарю… – пришлось для убедительности порыться в карманах. – Вот, к примеру…

На моей ладони лежала диковинная для времён наполеоновских войн вещица – зажигалка. Заманчиво поблёскивала никелированными боками.

– Смотри… незаменимая штуковина. – Я притопил сенсор, извлекая из металла язычок огня.

Поражённый до глубины души Митрич округлил глаза и судорожно сглотнул слюну.

– Ишь ты… – больше слов, видать, не сыскалось.

Я чувствовал себя бродячим фокусником, улыбаясь лишь глазами. Загасил язычок. Потом опять зажёг. Загасил.

– Ишо… – выдохнул крестьянин.

А то! Лицезреть чудо кому не понравится.

Я повторил свой фокус ещё. И, загасив, протянул зажигалку Митричу. Он тут же потянулся, но опустил руку, не донёс. Замялся.

– Ишь ты, скромник! – я демонстративно вложил вещицу в его ладонь, загнул пальцы и усмехнулся. – Носи на здоровье… Только колхозы не поджигай.

– Каки-таки… калхозы? – переспросил Митрич.

– А-а-а! – отмахнулся я. – Лучше тебе, батя, не знать… Вам покуда и своей напасти хватает, барщина, оброки там всякие.

Митрич погрустнел. Должно быть, вспомнил о поборах.

Деревня уже шумела вовсю. Того и гляди, сюда мог пожаловать кто угодно. Поди тогда, объясняй по-новому – что ты за леший.

Нужно было срочно переодеться и обдумать ситуацию. Что-то где-то не стыковывалось, и если я хочу дожить до цели, просто обязан уразуметь, что и где…

После вручения бесценного подарка радостный «кутюрье Митрич» мигом притащил кучу какого-то рванья, и мы подались в местный подиум – покосившийся бревенчатый сарай, крытый соломой. Там я, первым делом, снял и спрятал под хламом свой пятнистый комбинезон и остатки вооружения. Потом приступил к кинопробам на роль второго плана «бывалый партизан 1812 года». Получилось не сразу. Оказалось – надобно было приложить всю сноровку и фантазию, чтобы в этих обносках хоть немного отличаться от огородного пугала. Надеюсь, у меня получилось. Вскоре я имел примерно такой же внешний вид, как у хозяина. Вот только состояние одежды вызывало печальный вздох. Должно быть, она просто валялась в избе, в ожидании, когда же наконец-то её используют для мытья полов. Ан нет! Ты глянь – партизан подвернулся.