Великое заклятие - Геммел Дэвид - Страница 16

Зубр заморгал и смягчился на мгновение, но тут же снова взъярился.

– Я убью его!

– Возьми сначала мою руку, а там делай что хочешь. – Ногусте показалось, что Зубр откажется, но еще миг спустя их руки сомкнулись в крепком пожатии. Зубр испустил долгий дрожащий вздох и упал на колени. Кебра бросился на него, но Ногуста успел перехватить запястье лучника. Лицо Кебры исказила злобная гримаса, светлые глаза выкатились из орбит. Ногуста продолжал сжимать его руку, держащую нож. – Успокойся, Кебра. Это я, Ногуста, твой друг.

Сведенное судорогой лицо Кебры расслабилось, безумие отступило. Вздрогнув, он выронил нож. В комнате потеплело. Ногуста отпустил обоих, и Кебра снова хлопнулся на кровать.

– Не знаю, что такое на меня нашло, – сказал Зубр. – Прости, Кебра. Мне правда жаль.

Кебра, не отвечая, смотрел в пол.

Талисман Ногусты угас – золотая рука и серебряный полумесяц блестели при огне, как обычно.

– На нас напали, – тихо сказал Ногуста. – Ты не виноват, Зубр, и Кебра тоже.

– Что ты такое говоришь? – поднял глаза лучник.

– Это колдовство. Не почувствовали разве, как холодно стало в комнате? – Оба покачали головами. Ногуста придвинул себе стул и сел. – Вот что спасло нас, – сказал он, коснувшись своего талисмана.

– В своем ли ты уме? – спросил Кебра. – Мы обозлились, только и всего. Зубр не давал мне покоя за то, что я проиграл на турнире.

– Ты сам-то в это веришь? Вы с ним друзья уже тридцать лет и ни разу еще не обнажали оружия друг против друга. Поверьте мне, прошу вас. Орендо говорил то же самое. Он сказал, что в доме купца вдруг сильно похолодало, и всех их обуяла ярость и похоть. Потому они и насиловали, потому и убивали. Демоны витали в воздухе, сказал он, а я ему не поверил. Зато теперь верю. Помнишь ли ты, что чувствовал, когда накинулся на Зубра?

– Мне хотелось вырезать ему сердце, – сознался Кебра.

– Ты и теперь думаешь, что хотел этого?

– Тогда точно хотел. – Кебра передернулся и провел рукой по лицу. – Почему ты сказал, что нас спас талисман?

– Потому что это правда. Это оберег, и он хранится у нас в роду много поколений.

– Он светился, когда ты протянул мне руку, – вспомнил Зубр. – Прямо как алмаз.

– Я тоже видел, – сказал Кебра. – Не пойму только, кому понадобилось насылать на нас колдовство? Боги праведные!

– Возможно, Маликаде. Не будь на мне талисмана, я бы тоже взбесился, и мы бы поубивали друг друга.

– Так давайте убьем Маликаду, – предложил Зубр.

– Хорошая мысль, – сказал Кебра. – А потом расправим свои волшебные крылья, поднимемся над горами и улетим.

– Что ж тогда делать? – спросил гигант.

– Уйдем из города, – сказал Ногуста, – но не к Белому Волку. Спрячемся на юге, в горах, пока армия не уйдет к кадийской границе, и лишь тогда присоединимся к колонне Банелиона.

– Неохота мне вот так убегать, – заявил Зубр.

– Я припоминаю, как ты улепетывал во всю прыть от наводнения, – сухо заметил Кебра. – А та львица под Дельнохом? Ты так поспешно спасался, что всю задницу себе ободрал.

– Это другое дело.

– Ничего не другое, – возразил Ногуста. – Маликада – королевский генерал, с ним не очень-то поборешься. Все равно что драться с бурей или с тем же наводнением. Притом мы не знаем наверное, что это работа Маликады. Безопаснее и разумнее всего будет покинуть город. Через два дня армия выступит, и у Маликады на уме будет совсем другое, так что про нас он забудет.

– А что мы там станем делать, в горах? – спросил Зубр.

– Охотиться, а может, и золото в ручьях мыть.

– Золото? Это мне нравится. – Зубр подергал себя за белый моржовый ус. – Глядишь, и разбогатеем еще.

– Очень просто, дружище. Завтра куплю лошадей и припасы.

– И лотки – золото промывать, – напомнил Зубр, стягивая с себя сапоги. – И все-таки, Кебра, зря ты позволил этому вентрийцу выстрелить еще раз.

Кебра с безнадежным видом взглянул на Ногусту и улыбнулся:

– Я бы чувствовал себя куда лучше, если б не был согласен с ним. До сих пор не могу поверить, что я это сделал.

– А я очень даже могу, дружище, – сказал Ногуста. – Ты поступил благородно – иного я от тебя и не ожидал.

Ульменета, держась за цепи, сидела на качелях и смотрела на далекие горы. Они звали ее к себе, как мать зовет потерявшееся дитя. Дома, в своих родных горах, она была счастлива. Там обитает вековая мудрость, и от снежных вершин веет покоем. Пусть эти горы для нее чужие – они все равно манят ее. Ульменета, сопротивляясь этому зову, перевела взгляд на более близкие предметы. Летом кровельный садик императорского дворца просто чудесен – он весь пестрит яркими красками и благоухает всевозможными цветами. Парящий высоко над городом, он кажется зачарованным местом. Зимой он не столь богат, но теперь до весны остались считанные дни, и в нем расцветают нарциссы, желтые и пурпурные, и вишни подернулись белой дымкой. Здесь, на вольном воздухе и горячем солнце, демоны кажутся дурным сном, привидевшимся ребенку в темной комнате. Детство Ульменеты было радостным. Она росла в горах, на воле, окруженная любовью. Сейчас, крутя на цепях сиденье качелей, она снова почувствовала себя маленькой девочкой и хихикнула, когда горы завертелись у нее перед глазами.

– Что за глупый вид у тебя, – строго сказала Аксиана. – Не пристало монахине тешиться ребяческими играми.

Ульменета, не слыхавшая, как подошла королева, уперлась ногами в крышу и остановила качели.

– А почему? – сказала она. – Почему так много людей думает, что религия и радость имеют между собой мало общего?

Грузно поднявшись, она села вместе с королевой на скамейку под вишнями.

– Такое поведение недостойно, – пояснила королева.

Ульменета промолчала.

Аксиана сидела, приложив ладони к разбухшему животу. «А вот ты теперь не смеешься больше, дитя, – думала Ульменета, – и в глазах твоих поселилось горе».

– Мне кажется, что достоинство – это понятие, которое мужчины придумали, чтобы как-то облагородить то, что они вытворяют во время совокуплений, – сказала наконец монахиня, и по лицу Аксианы прошла слабая тень улыбки. – Мужчины – странные создания: спесивые, тщеславные, бесчувственные и грубые.

– Ты для того и стала монахиней, чтобы больше не иметь с ними дела?

– Нет, душенька, – мне среди них досталась настоящая жемчужина. Потеряв его, я поняла, что никто другой мне не нужен. – Ульменета со вздохом посмотрела вдаль и увидела трех всадников, поднимающихся по горной дороге.

– Извини, Ульменета. Я расстроила тебя своим вопросом.

– Совсем нет, наоборот – он помог мне вспомнить о хорошем. Славный он был человек, мой муж. Два года он ухаживал за мной и вбил себе в голову, что я стану его женой, если он прежде меня доберется до вершины Пятирогой. Я тогда была тоненькая и бегала по горам очень быстро, – объяснила Ульменета, видя удивленный взгляд королевы. – Ни один мужчина не мог угнаться за мной. Виан старался два года, просто из кожи лез, и в конце концов я его полюбила.

– И что же, обогнал он тебя?

– Обогнать не обогнал, но завоевал. Славное было время.

Женщины помолчали, наслаждаясь теплом утреннего солнца.

– Какая она – любовь? – спросила Аксиана, и Ульменете стало грустно – не из-за своей потерянной любви, а из-за прекрасной юной женщины, сидящей с ней рядом. Печально, когда женщина, которой осталось всего несколько недель до родов, не знает, что такое любовь.

– Порой она накатывает, как бурный поток, порой растет медленно, как большое дерево. Возможно, у вас с королем будет именно так.

– Нет. Он обо мне совсем не думает. Я всего лишь побрякушка среди прочих его украшений.

– Он великий человек, – сказала Ульменета, сознавая всю пустоту своих слов.

– Великий убийца и разрушитель. Люди поклоняются ему, словно богу, но он не бог – он чума, раковая опухоль. – Королева сказала это не с жаром, а с кроткой покорностью, которая придала ее словам еще больше силы.