Мечи Дня и Ночи - Геммел Дэвид - Страница 24

— Красивые, — сказал Харад. — Тебе их дал Ландис Кан?

— Да, он. Но они и прежде были моими. Всегда.

— Ты как будто сожалеешь об этом.

— Сожалею — это еще мягко сказано. Но Друсс сказал, что они мне понадобятся, и я ему верю.

Ставут-купец одолел последний подъем перед деревней и остановился, чтобы дать лошадям отдохнуть. В гору они поднимались долго и трудно. Поставив тормоз и закрепив его ремешком, Ставут слез и потрепал по шее гнедого. Сбруя была вся в мыле, лошади тяжело дышали.

— Пора бы тебе на покой, Скороход. Староват ты становишься для таких дел. — Гнедой, точно понял его, затряс головой и заржал. Ставут засмеялся и перешел к серому мерину. — А вот тебе, Ясный, оправдаться нечем. Ты на пять лет моложе и кормлен овсом. Такая горка для тебя пустяком должна быть. — Серый смотрел сердито. Ставут и его погладил, а после подошел к обрыву — но не к самому краю — и стал смотреть вниз. Деревня отсюда казалась крошечной, а река, у которой она стояла, — блестящей шелковой нитью. Ставут любил сюда приезжать, хотя особой выгоды ему это не приносило. Он отдыхал душой в этих горах, и мысли о войне улетали прочь, как дым по ветру. От величественных снежных вершин и таинственной, густой зелени лесов его взгляд опускался к мирным полям, где паслись коровы, овцы и козы. Покой и отдохновение окутывали усталое тело.

Прошлая неделя выдалась особенно тяжкой. Его предупреждали, что в горах бродят дезертиры мятежной армии. Джиамады нападали порой на отдаленные хутора. Ходили слухи об убийствах и людоедстве. Ставуту о таких вещах даже думать не хотелось. Долгое путешествие на юг с груженой повозкой казалось еще дольше из-за того, что он то и дело осматривался, в любую минуту ожидая появления злобных джиамадов. Когда он наконец в самом деле увидел их, его нервы совсем истрепались.

Повозка огибала поворот между двумя утесами, когда из-за скал вышло четверо зверей. Весь страх у Ставута, как ни странно, тут же прошел. Как только предчувствие опасности сменилось настоящей опасностью, он остановил лошадей, перевел дух и стал ждать. Меча у него не было, но на боку висел кривой кинжал — острый, хоть брейся. Ставут, правда, не знал, хватит ли у него проворства и силы вогнать этот кинжал в мохнатую плоть джиамада.

Эти четверо, бывшие пехотинцы, все еще носили свои портупеи и кожаные юбки. У троих сохранились мечи, четвертый вооружился самодельной дубиной.

От их запаха лошади взвились на дыбы. Ставут поставил тормоз и принялся успокаивать их:

— Тихо, Скороход! Стой смирно, Ясный! Все хорошо. — Потом посмотрел на джиамадов и как можно веселей произнес: — А вы далеко забрели от своего лагеря.

Те, не отвечая, прошли мимо него, подняли заднее полотнище фуры и начали рыться в ней.

— Съестного у меня нет, — сказал Ставут.

Один джиамад сгреб его за красный камзол и скинул с козел на землю.

— Есть, голокожий. Ты тощий, но кровь твоя сладкая. И мясо нежное.

Ставут вскочил на ноги и выхватил кинжал.

— Гляди! — фыркнул джиамад. — Драться хочет.

— Руку ему оторви, — сказал другой.

На Ставута тогда снизошло спокойствие. Он жалел только об одном — что больше не увидит Аскари. Он обещал ей новый лук, долго искал и, наконец, остановился на превосходном образце с загнутыми концами, составленном из рога и тиса, с обмоткой из тончайшей кожи. Ему бы сейчас этот лук — но тот, увы, был спрятан где-то в повозке.

Вслед за этим свершилось чудо. Когда до смерти оставались считанные мгновения, послышался гром копыт. Джиамады бросились к скалам, а мимо Ставута пронеслась кавалерия.

— Можешь убрать свой кинжал, — сказал чей-то знакомый голос, и Ставут, подняв глаза, увидел молодого капитана Алагира. — Ведь я же предупреждал тебя насчет джиамадов, лудильщик. — Ала-гир снял бронзовый шлем и расчесал пальцами светлые волосы.

— Я купец, о чем ты прекрасно знаешь.

— Чепуха! Чинишь котелки — значит, лудильщик.

— Один котелок еще не делает меня лудильщиком. Алагир, смеясь, надел шлем и пустил коня вперед.

— Поговорим после, когда я покончу со своим делом. Когда он ускакал, Ставут пошел было к лошадям, однако ноги у него так тряслись, что пришлось ухватиться за фуру. Он попытался спрятать кинжал, но дрожь перекинулась на руки, и лезвие никак не могло попасть в ножны. Ставут положил нож на покрышку и стал глубоко дышать. От этого его затошнило, и он сполз на землю, привалившись спиной к колесу.

— Все, больше на север я не ездок, — пообещал он вслух себе самому. — Заеду в деревню, потом перезимую у Ландиса Кана и двинусь на юг, в Диранан.

Пока он так сидел, пережидая тошноту, вернулись кавалеристы.

— Ты что, ранен? — спешившись, спросил Алагир.

— Нет. Так, на солнышке греюсь. — Ставут поднялся и обнаружил с облегчением, что ноги перестали трястись. — Вы их поймали?

— Да.

— Скажи, что они все убиты.

— Они все убиты.

Тогда Ставут заметил кровь на руке Алагира и трех лошадей без всадников.

— У вас потери. Мне очень жаль.

— За то нам и платят. Нельзя воевать с джиамадами без потерь.

— В горах, наверно, остались другие?

— Как знать, дружище Ставут, — пожал плечами кавалерист. — Нам сказали, что в этих местах видели четверых. Ты как, весной приедешь назад?

— Возможно.

— Захвати с юга бочоночек красного. В здешнем краю вино словно уксус. — Алагир, сев на коня, вскинул руку. — Ала! — И отряд ускакал прочь.

... Сейчас, на краю утеса, Ставут испытывал теплое чувство к молодому кавалеристу. Если он и впрямь решится еще раз приехать на север, непременно возьмет бочонок лентрийского красного для Алагира и его людей.

Ставут вздохнул и подошел к самому краю. Им сразу же овладело знакомое головокружение и растущее желание прыгнуть вниз. Его прямо-таки манило туда. Затем пришел страх, и Ставут отшатнулся.

— Полоумный, — сказал он себе. — Зачем ты каждый раз это делаешь?

Он заметил, что на него смотрит Скороход, и погладил коня.

— Я вовсе не собирался прыгать. — Конь фыркнул — насмешливо, как почудилось Ставуту. — А ты вовсе не такой умный, как тебе кажется, — сказал он Скороходу. — Не хватало еще, чтобы меня конь судил.

Он снова уселся на козлы, отпустил тормоз, тряхнул вожжами и начал долгий спуск в долину.

Ставут полюбил эту деревушку — и не только за то, что здесь жила Аскари. Черноволосая охотница влекла его к себе и зажигала его кровь, как ни одна женщина до нее, но, кроме нее, он любил и горы, дышавшие покоем и наполнявшие радостью его душу. Любил добрых, гостеприимных селян и отменную кухню Киньона. Дом здоровяка Киньона служил заодно и заезжим двором. В первый его приезд, два года назад, Ставута это слегка насмешило. Он искал, где бы поесть, и одна женщина у пекарни указала ему дом Киньона. Домик был старый, с крохотными оконцами и соломенной крышей. Ставут подумал, что заблудился, хотя это вряд ли было возможно в такой маленькой деревушке. Он слез с козел и увидел, что дверь открыта. Уже смеркалось, и человек внутри вешал на стены зажженные лампы.

— Добрый вечер, — сказал Ставут.

— Добрый вечер и тебе, путник. Проголодался небось? Заходи садись.

Ставут вошел в комнату не более двадцати футов в длину и пятнадцати в ширину. В каменном очаге пылал огонь, по обе стороны от него стояли два единственных стула. Это была бы обычная жилая комната, если бы не три длинных, грубо сколоченных стола с приставленными к ним лавками.

— У меня есть пирог с олениной и луком, а еще сдоба с изюмом, коли ты сладкое любишь, — сказал грузный светловолосый хозяин.

Ставут озирался, не понимая, какой доход может приносить харчевня в этом селеньице.

— Звучит заманчиво, — сказал он. — Где можно сесть?

— Да где хочешь. Меня Киньоном кличут. — Ставут пожал хозяину руку и сел в дальнем углу, у окошка, глядящего в огород. — У меня и эль есть. Темный, но вкусный, если тебе по вкусу такой.