Легенда - Геммел Дэвид - Страница 51

— Ты оказался гожим, паренек, — тихо произнес Друсс.

— Друсс, старый конь, ну как ты? — подошел к нему Лучник.

— Бывало и получше, — проворчал старик, выпрямившись и скрипнув зубами от боли в колене.

Молодой человек хотел было предложить ему руку, чтобы опереться, но вовремя спохватился.

— Пойдем к Каэссе, — сказал он.

— Что мне меньше всего сейчас нужно, так это женщина.

Я лучше посплю. Прямо здесь. — Он опустился на стену, прислонясь спиной к камню и выпрямив больное колено.

Лучник отправился в столовую, где отыскал Каэссу и объяснил ей все. После недолгого препирательства она раздобыла кусок полотна, Лучник захватил кувшин с водой, и в густеющих сумерках оба поднялись на стену. Друсс уже спал, но проснулся, когда они подошли.

Девушка, бесспорно, была прекрасна. Ее золотисто-рыжие волосы при луне немного изменили цвет и были точь-в-точь желтоватые искорки в ее глазах. Она будоражила его кровь так, как будоражили теперь лишь немногие женщины. Но было в ней еще что-то, нечто неуловимое. Каэсса присела рядом с ним и осторожно ощупала тонкими пальцами опухшее колено. Друсс заворчал, когда она нажала чуть сильнее. Она сняла с него сапог и закатала штанину. Колено побелело и вздулось, а на икре выступили жилы.

— Ляг, — велела она. Просунув левую руку ему под бедро, а правой взявшись за лодыжку, она приподняла его ногу и медленно согнула сустав. — У тебя в колене вода — Она уложила ногу на место и начала массировать. Друсс закрыл глаза. Острая боль отступала, становилась тупой. Скоро он задремал. Она разбудила его, шлепнув по ноге, и он увидел, что колено туго забинтовано. — Что еще у тебя болит?

— Ничего.

— Не лги мне, старик. Речь идет о твоей жизни.

— Плечо горит, — сознался он.

— Теперь ты можешь идти. Пойдем со мной в госпиталь, и я тебе помогу. — Она сделала знак Лучнику — он нагнулся и помог Друссу встать. Колену стало легче — впервые за много недель, — Однако ты большая искусница, женщина, — сказал он. — Большая искусница.

— Я знаю. Шагай медленно — будет немного больно, но идти недалеко.

В боковой каморке госпиталя она велела ему раздеться. Лучник с улыбкой прислонился к двери, скрестив руки на груди.

— Совсем? — спросил Друсс.

— Да. Тебя это смущает?

— Если тебя не смущает, то меня и подавно. — Друсс снял колет и рубашку, потом сел на кровать и стянул штаны и сапоги. — Что теперь?

Каэсса стала перед ним, обвела его внимательным взглядом и положила руки на его широкие плечи, пробуя мускулы.

— Встань и повернись.

Он подчинился, и она осмотрела его спину.

— Заведи правую руку за голову, только медленно. — Лучник смотрел на старого воина, дивясь количеству шрамов на его теле. Они были повсюду, и спереди, и сзади — одни длинные и прямые, другие извилистые. Встречались здесь и старые швы, и вздутые корявые рубцы. Ноги тоже носили следы множества легких ран — но обильнее всего была изукрашена грудь. Лучник улыбнулся. «Ты всегда встречал врага лицом к лицу, Друсс», — подумал он.

Каэсса велела старику лечь на кровать лицом вниз и занялась его спиной, разминая узлы и разбивая кристаллы соли под лопатками.

— Принеси мне масла, — не оглядываясь, велела она Лучнику.

Он принес мазь из кладовой и ушел, предоставив девушке делать свое дело. Около часа она массировала старика, пока у нее самой не отнялись руки. Друсс давно уснул — она накрыла его одеялом и тихо вышла. В коридоре она немного постояла, слушая крики раненых и глядя на суету служителей. Здесь разило смертью, и Каэсса вышла наружу, в ночь.

Звезды сияли ярко, точно снежинки на бархатном покрывале, и в середине серебряной монетой блестела луна. Каэсса вздрогнула. Впереди шел к столовой высокий человек в черных с серебром доспехах — Хогун. Увидев Каэссу, он махнул ей рукой и повернул к ней. Она ругнулась про себя — она устала и не испытывала потребности в мужском обществе.

— Как он? — спросил Хогун.

— Крепок как дуб.

— Это я знаю, Каэсса, — весь мир это знает. Но как он себя чувствует?

— Он стар, и он устал — совсем обессилел. И это после одного-единственного дня. Не возлагайте на него слишком больших надежд. У него слабое колено, которое того и гляди подломится, больная спина, которой делается все хуже, и слишком много соли в суставах.

— Вы нарисовали очень мрачную картину.

— Я говорю так, как есть на самом деле. Это чудо, что он еще жив. Не понимаю, как человек его возраста, отягощенный столькими недугами, мог сражаться весь день и остаться в живых.

— Да еще в самой гуще боя, — кивнул Хогун. — И завтра будет то же самое.

— Если хотите, чтобы он был жив, заставьте его отдохнуть послезавтра.

— Он ни за что не согласится.

— Согласится. Завтрашний день он, быть может, еще и протянет — хотя я сомневаюсь. Но к вечеру он уже рукой не сможет шевельнуть. Я помогу ему, но каждый третий день он должен отдыхать. И пусть ему завтра за час до рассвета приготовят горячую ванну. Я еще раз сделаю ему массаж перед началом боя.

— Вы уделяете столь много времени человеку, о котором только что высказались, как об усталом старце, и чьи подвиги совсем недавно высмеивали?

— Не будьте глупцом, Хогун. Я уделяю ему столько времени как раз потому, что он стар и болен — притом я, хотя и не питаю к нему такого почтения, как вы, вижу, что он нужен Дросу. Сотни мальчишек играют в солдатики, лишь бы угодить старику, который только войной и сыт.

— Я присмотрю за тем, чтобы послезавтра он отдохнул.

— Если доживет, — угрюмо подытожила Каэсса.

Глава 21

К полуночи стали известны итоги первого дня битвы. Погибло четыреста семь человек, ранено сто шестьдесят восемь — и половина раненых уже не сможет сражаться.

Лекари еще продолжали работу, и окончательный итог все время уточнялся. Много дренайских воинов упало со стены, и только всеобщая поверка могла прояснить их число.

Рек пришел в ужас, хотя и постарался не выказать этого во время совещания с Хогуном и Оррином в кабинете над большим залом. Присутствовали семь человек: Хогун и Оррин представляли военных, Бриклин — горожан, кроме них, были Сербитар, Винтар, Рек и Вирэ. Рек умудрился соснуть четыре часа и стал чуть посвежее; альбинос совсем не спал, но по нему этого не было видно.

— Удручающие потери для одного-единственного дня, — заметил Бриклин. — Если и дальше так пойдет, дольше двух недель нам не продержаться. — Его седеющие волосы были зачесаны за уши и завиты на затылке по моде дренайского двора. Лицо, хотя и мясистое, было красиво, и он умело пользовался своим обаянием. «Он политик, а на политиков полагаться нельзя», — подумал Рек.

Бриклину ответил Сербитар:

— Первый день ничего не доказывает. Зерно отделяется от плевел, только и всего.

— Что это значит, принц Дрос-Сегрила? — без своей всегдашней улыбки и потому особенно резко спросил глава гильдии.

— Я не хотел проявить неуважения к павшим. Но таков закон войны: менее искусные бойцы гибнут первыми. Вначале потери всегда велики. Люди бились отважно, но многим недоставало мастерства — оттого они и погибли. Впоследствии потери уменьшатся, хотя и останутся высокими.

— Не следует ли нам проявить благоразумие? — спросил горожанин, обращаясь к Реку. — Если надиры в конце концов все равно проломят наши стены, какой тогда смысл продолжать сопротивление? Неужто людские жизни ничего не стоят?

— Вы предлагаете сдаться? — спросила Вирэ.

— Нет, госпожа моя, — увернулся Бриклин. — Пусть это решают военные, а я в любом случае поддержу их. Но мне думается, нужно поискать какой-то иной выход. Нынче погибло четыреста человек — честь им и слава. Но что будет завтра и на третий день? Не следует ставить гордость превыше здравого смысла.

— О чем он толкует? — спросила Вирэ у Река. — Я не понимаю его.

— Что это за выход, о котором вы говорите? — спросил Бриклина Рек. — Я лично вижу только два: либо мы сражаемся и побеждаем, либо сражаемся и терпим поражение.