Черная Луна - Геммел Дэвид - Страница 21

— Я отправлюсь с тобой. Дуводас ласково взял ее за руку.

— Какая жизнь ожидает тебя со мной? Я ведь бродяга, без дома и племени.

С минуту Шира молчала.

— Ты бы взял меня с собой, если б я могла бегать по этим холмам? — очень тихо спросила она.

— Да нет же, дело совсем не в этом! Я люблю тебя, Шира, люблю такой, какая ты есть. Я люблю твою доброту и жизнерадостность, твою нежность и мужество.

— Ты говоришь о мужестве, Дуво? А где же твое мужество? Я не понаслышке знаю, как сурова может быть жизнь. Двое моих братьев погибли на этой бессмысленной, бесконечной войне, а сама я с детских лет непрерывно страдаю отболи. С того дня, когда колесо фургона раздавило мою ногу, и до той минуты, когда ты впервые сыграл для меня, я не помню ни единого часа, чтобы, двигаясь, не слышала бы скрип кости. Но я живу, Дуводас. И все мы живем. Жизнь сурова, жестока, безжалостна — но мы живем. Мне было бы легче принять твой отказ, если б ты не любил меня. Ты ушел бы, а я бы долго тосковала. Но я бы выжила, приняла бы нанесенную тобой рану и позволила ей исцелиться. А то, что ты любишь меня, но все же хочешь покинуть… вот это трудно снести.

Дуводас сидел неподвижно и глядел, не отрываясь, в ее большие темные глаза. Потом напряжение, сковавшее его, отхлынуло, он поднес руку Ширы к губам и нежно поцеловал запястье.

— Все мы такие, каковы есть, — со вздохом сказал он. — И не можем измениться.

Они сложили в корзину тарелки и чашки, и Дуводас забросил ее за плечо. Шира подняла с травы его зеленую рубашку и арфу и взяла его под руку. Из-за искалеченной левой ноги, которая была на десять дюймов короче правой, двигалась она медленно и неуклюже. Они не спеша спустились с холма и по тропке пошли к воротам. Мимо пробежала стайка детишек; двое из них остановились и принялись смеяться, указывая на Ширу. Она не обратила на детей никакого внимания, но Дуводаса глубоко уязвила эта жестокая выходка.

— Почему они смеются? — спросил он.

— У меня смешная походка, — ответила Шира.

— И ты могла бы смеяться над чужим несчастьем?

— Прошлой зимой к отцу приехал получить старый долг купец Ландер, толстый и очень важный. Когда он выходил из таверны, то поскользнулся на льду. Он зашатался, замахал руками, а потом шлепнулся, задрав ноги, — и прямиком в канаву. Я хохотала до слез.

— Не понимаю, что здесь смешного, — сказал Дуводас.

— А разве эльдеры никогда не смеялись?

— Смеялись. От радости — но никогда из жестокости или из желания высмеять чужую беду.

Дальше они пошли молча. Войдя в ворота, они свернули на главную улицу и пересекли площадь. Посередине площади стояла виселица, и на ней висели четверо казненных сегодня. У троих на груди висели таблички с надписью «вор», у четвертого — «дезертир». Перед виселицей стояли несколько женщин. Две из них плакали.

— Как же много боли в мире, — проговорила Шира. Дуводас ничего не ответил. В эти дни виселица редко пустовала.

Они пошли дальше и добрались до таверны перед самым приходом сумерек. Отец Ширы вышел им навстречу. Кряжистый, плотный и лысый, Кефрин выглядел истым хозяином таверны. Румяное лицо его лучилось здоровьем, улыбался он охотно и бодро. Дуводас почуял, что Кефрин надеется на хорошие новости, — и ему стало не по себе.

— Хорошо отдохнули? — благодушно спросил Кефрин.

— Да, папа, — ответила Шира, выпустив руку Дуво. — Было очень славно.

С этими словами она проскользнула мимо отца и, хромая, вошла в таверну.

Кефрин взял у Дуво дорожную корзину.

— Вы замечательная пара, — сказал он. — Никогда еще не видел мою дочку такой счастливой.

— Она чудесная девушка, — согласился Дуво.

— И будет хорошей женой. С таким-то славным приданым!

— Приданое тут ни при чем, — возразил Дуво. Шира оставила арфу на ближайшем столе. Взяв свой инструмент под мышку, Дуво направился к лестнице, которая вела на второй этаж.

— Погоди! — окликнул его Кефрин. — Мне надо кое о чем потолковать с тобой, парень, если ты, конечно, не против.

Дуво глубоко вздохнул и вернулся в зал. Его серо-зеленые глаза не отрывались от грубоватого честного лица Кефрина. Это лицо можно было читать, словно книгу: трактирщик был обеспокоен не на шутку и даже не пытался это скрыть. Усевшись за стол у окна, он жестом предложил Дуво сесть напротив.

— Нелегко мне заводить этот разговор, Дуводас. — Кефрин от волнения облизнул губы, затем поспешно вытер рот тыльной стороной ладони. — Я ведь не дурачок. Я знаю, что мир суров и безжалостен. Два моих сына похоронены в общих могилах где-то к югу от Моргаллиса. Моя дочь — красавица, какой свет не видывал — с детских лет осталась калекой. Моя жена умерла от эльдерской чумы — тогда, пять лет назад, вымерла едва ли не четверть Кордуина. Понимаешь, о чем я? Я не считаю, что жизнь похожа на твои песни.

— Понимаю, — негромко сказал Дуво, ожидая, когда собеседник перейдет к делу.

— Но вот Шира… она другая, совсем другая. Знаешь, она ведь никогда не жаловалась на свою искалеченную ногу. Просто приняла это и стала жить дальше. Ее все любят. Она…она словно живое воплощение твоей музыки. Когда она рядом, все улыбаются. Им хорошо. Шире уже девятнадцать, она засиделась в девках. Все ее школьные подружки уже замужем, у многих есть и дети. Но кому нужна жена-калека? Шира понимает это — и все же она влюбилась. Не в пекаря, не в портного, а в красавца музыканта. Я человек простой и не дамский угодник — но таких могу отличить с первого взгляда. Ты ведь мог бы воспользоваться… понимаешь, о чем я? Шира любит тебя, парень, а стало быть, в твоей власти погубить ее. — Кефрин снова потер ладонью губы, словно хотел стереть с них мерзкий привкус этих слов.

— Ну, что скажешь? — спросил он наконец.

— Я люблю ее, — просто ответил Дуво. — Но мы с ней уже говорили об этом. Я не могу обзаводиться семьей.

— Ты… шпион? — Голос Кефрина упал до сиплого шепота, а в глазах мелькнул откровенный страх.

Дуво покачал головой.

— Нет. Все эти… герцогские дрязги для меня ничего не значат. — Он подался вперед. — Слушай меня, Кефрин! Я никогда — никогда! — не причиню Шире зла. И никогда не… не воспользуюсь ее любовью. Понимаешь? Я не брошу ее в тягости. Однако с наступлением весны я уеду.

С минуту Кефрин молчал.

— Будь проклята любовь! — наконец взорвался он, и в его голосе прозвучала неприкрытая горечь. — У любви — как и у жизни — всегда плохой конец.

Рывком вскочив, он стремительно зашагал к дверям кухни. Дуво настроил арфу и легко пробежал пальцами по всем двадцати пяти струнам. Невесомые звуки рассыпались по всей зале, и пылинки, попавшие в солнечный луч, заплясали, казалось, в такт музыке.

— Не надо проклинать любовь, — негромко сказал Дуво. — У нас нет ничего, кроме нее.

Брун никогда прежде не бывал в таком большом городе, как Кордуин, а потому, шагая рядом с конем Тарантио, изо всех сил старался запомнить приметы дороги. Они шли улицами, проулками, переулками, миновали множество перекрестков, ряды магазинов и мелких лавок, мастерские, кузни и склады. И повсюду, как показалось Бруну, сотнями стояли каменные изваяния львов. Львы — крылатые двуглавые, коронованные…

Так они прошли целую милю, не меньше — и Брун понял, что безнадежно запутался. Впрочем, он постоянно в чем-нибудь путался, и это его всегда пугало. Испугался он и сейчас и боязливо покосился на Тарантио.

— Ты знаешь, где мы? — осторожно спросил он.

— Конечно, — уверенно ответил Тарантио. Ответ ободрил Бруна, и его страхи рассеялись.

— Здесь так много каменных львов, — заметил он.

— Лев — символ правящей династии герцогов Кордуина. — Тарантио повернул коня вправо, на узкую, мощенную булыжником улочку. Подошвы сапог у Бруна совсем прохудились, и каждый шаг по булыжнику чувствительно отзывался в его натруженных ногах.

— Нам недолго идти? — спросил он с надеждой.

— Недолго, — заверил Тарантио и свернул в совсем уж узенький проулок, который выходил на круглый конюшенный двор. Несколько коней переминались в стойлах, других проезжали на тренировочном круге конюхи. Ко вновь прибывшим подошел невысокий, худощавый и жилистый старик с седыми вислыми усами. Тарантио спешился.