Фокс Малдер похож на свинью - Геласимов Андрей Валерьевич - Страница 3

Новенький видеомагнитофон. Новенький автомобиль. Новенький сотовый телефон.

Слышно, как суффикс честно выполняет свою работу.

Но ему для этого требуется существительное. Собственно, сам предмет. Тогда его еще можно вынести.

В школе совсем другая история. Слово «новенький» идет само по себе. Без существительного. Ежу понятно, что тут имеется в виду.

Никому не нужный человек, который не знает, как себя вести, с кем разговаривать, куда садиться, который самому себе противен. Спасибо, дорогие родители.

Да еще и новая школа одна чего стоит.

Друзей в такой ситуации не выбирают. Кто пришел тебе первым на помощь, тот и друг. Автоматически. Тот, в ком оказалось достаточно сострадания.

– Давай садись вот сюда. Рядом со мной свободно.

Ростом выше меня. Высокий открытый лоб. Волосы чуть вьются.

– Меня Антоном зовут. А ты кто?

– Я Саня.

– Давай, Саня, садись. Чего ты встал-то как пень?

– Я сажусь. Просто пиджаком тут за гвоздь зацепился.

Резкое движение, и ткань издает отвратительный треск.

– Это я его туда забил. Еще во втором классе.

Во втором классе. Если бы я стал искать гвозди, забитые мною в школьные парты во втором классе, родителям пришлось бы совершить еще как минимум три переезда.

– У тебя велик есть?

Друзья в шестнадцать лет заводятся уже не так просто. В два раза проще, конечно, чем в тридцать два, но в восемь раз труднее, чем в два года. Таблица умножения. Элементарно.

Общие интересы. С этим всегда большие проблемы. Никого не волнует, от чего у тебя перехватывает дыхание. У всех по-разному.

Оказавшись в новой школе, рано или поздно влюбляешься. Не в школу, конечно, а просто в девочку. Через двадцать лет случайно находишь в старых бумагах ее фотографию и долго удивляешься самому себе. Неужели за двадцать лет можно так измениться? Хотя, с другой стороны, красные леденцы в форме петушков тоже не так заводят, как раньше. Поди разберись в этих метаморфозах.

Но фотографию почему-то не выбрасываешь.

В один прекрасный день это все равно случается. Новая школа или не новая. Важно, что тебе шестнадцать лет. Приходишь утром без сменной обуви, и тебя не пускает в гардероб девочка с красной повязкой на рукаве. Постепенно начинаешь симпатизировать всему классу, в котором она учится. Положительная реакция на все красные повязки вообще. Дежурство у них длится целую вечность. С понедельника по субботу. К четвергу ты знаешь, что жизнь твоя решена.

Насчет относительности времени Эйнштейн оказался прав. Об этом надо спросить не физиков, а мальчиков, которые влюбились во вторник. Хватит ли им всей жизни дотянуть до субботы – вот вопрос. Релятивисты молчат в тряпочку.

На помощь снова приходит Антон:

– Хочешь, я с ней поговорю?

И после четвертого урока:

– Все нормально. Завтра на дискотеке можешь к ней подойти.

Завтра – это через сколько столетий?

Линейность времени компенсируется нелинейностью пространства. Это позволяет вытерпеть жизнь. По крайней мере можно болтаться туда-сюда, пока минуты идут одна за другой. В строгом порядке. Ни одна не забегает вперед. Сначала первая, потом вторая. Никакого хаоса. Просто ждешь.

«Где ты шляешься? Почему не пришел на ужин? Папа хочет поговорить с тобой».

Жизнь сочится в узкую щелку.

Завтра наступает лишь после того, как исчерпаны все минуты сегодня. Все до одной.

Как ее звали, эту девочку? Марина?

– Мне сказали – ты хотел поговорить со мной.

Музыка гремит слишком громко. Ей приходится кричать. Левой рукой она прикрывает ухо.

Я поворачиваюсь направо и смотрю на большие колонки рядом с входом в спортзал.

Нас толкают со всех сторон.

– Знаешь кладовку рядом с мужской раздевалкой?

Я киваю головой.

– Жди меня там через десять минут.

– Ты придешь?

– Я же сказала – через десять минут.

В кладовке хранились всякие спортивные вещи. За два дня до этого физрук Гена с Эдуардом Андреевичем заставили нас целый урок таскать туда старые маты. Мы сваливали их в кучу рядом с ненужной мебелью из кабинета директора, так чтобы получилась большая нора. Куда можно спрятаться, если что.

Я забрался поглубже и достал сигарету. Курить не хотелось, но я все равно ее достал. Нервничал просто немного, поэтому закурил.

До фильтра оставалось еще два сантиметра, когда я услышал, как открылась дверь. Десять минут никак не прошло. От силы – три с половиной.

– Иди сюда, – прошептал кто-то. – Здесь никого нет.

У входа послышалась какая-то возня, и через секунду они забрались на маты.

– Здесь кто-то курил, – прошептал другой голос. Женский.

– Мы всегда курим здесь.

Я бесшумно сплюнул на пол и затушил сигарету. Окурок зашипел, но они не услышали.

– Все мальчишки курят?

– Не все, но почти все.

– Вам еще рано.

– Перестань, – он тихо засмеялся. – Директрисе скажешь про нас?

– А у тебя сигареты есть?

– Не с собой. Оставил в пальто. А чего мы шепчемся? Там в зале такой рев.

В этот момент я узнал его голос. Это был Антон. Я вообще легко узнаю голоса. Даже по телефону или по радио. Если они не шепчут, конечно, а говорят. Это был точно Антон. Никаких сомнений.

– Ты уверен, что сюда никто не войдет?

Этот голос тоже показался знакомым.

– Сюда ходят во время занятий. Когда из класса выгоняют или на урок опоздал.

– Ты часто здесь сидишь?

Несомненно, знакомый голос. Такое чувство, как будто слышал его только что. Буквально минуту назад.

– Бывает, что часто. Зависит от учителей.

– Горбунов, значит, позавчера тоже сюда пошел?

Я изо всех сил вслушивался в ее голос и все никак не мог вспомнить, кому он принадлежит.

– Наверное. Я же говорю, мы все сюда ходим.

– А девочки?

– Какие девочки?

– Девочки из вашего класса?

В этот момент мне показалось, что я узнал ее голос. Но такого просто не могло быть. Не должно было быть, это уж точно.

– Девочки тоже иногда приходят.

– И что они делают?

Это был ее голос. Голос Лидии Тимофеевны. Учительницы истории из параллельного класса. Я даже перестал дышать от удивления.

– Разные вещи. Курят иногда вместе с нами.

– А еще что?

Он на секунду замолчал.

– По-разному бывает.

Голос у него изменился.

– А вот так они умеют?

Целую минуту надо мной стояла полная тишина. Как будто они исчезли. Испарились. Растаяли в воздухе.

– Умеют? – наконец сказала она.

Голос дрожит, как будто задыхается.

– Нет, так не умеют.

– А вот так?

Я жду еще несколько секунд, и вдруг с диким грохотом открывается дверь.

– Кто здесь опять курит?

Это была Екатерина Михайловна. Голос ее оборвался, и тут же в кладовке загорелся свет.

Минуту они молчали, как на похоронах.

Екатерина заговорила первая:

– Выйди вон.

Я услышал, как надо мной зашевелились, но потом все стихло.

– Выйди вон!

Теперь она заорала как бешеная:

– Пошел вон, я сказала!

Антон спрыгнул с матов, и дверь за ним закрылась.

Они молчали еще, может быть, минут пять. На этот раз первой отважилась заговорить Лидия:

– Екатерина Михайловна...

– Я тебе не позволю устроить в школе публичный дом!

– Екатерина Михайловна...

– Я тебе не позволю!

– Я вам все объясню...

– У себя в институте можешь заниматься проституцией!

– Екатерина Михайловна...

– Шлюха!

Я услышал, как Лидия спустилась на пол, и тут же раздался резкий звук пощечины.

Как будто убили комара. Только гораздо звонче. Очень большого комара.

– Пошла вон отсюда!

Дверь за Лидией закрылась, и мы с Екатериной остались в кладовке одни. Она возле шкафа, а я – под матами. У меня влажный окурок в руке.

– Шлюха, – повторила она, но уже намного спокойнее. – Настоящая шлюха.