Нэнэй - Марат Муллакаев - Страница 15

15

Короче, подписал контракт и − ать-два в Чечню… Ой, бабушка, вода-то наша закипела, давайте чайку попьем… Сидите, сидите, я сам… Люблю, понимаете ли, густой чай с молоком… Дочка у меня трехлетняя, Оксана, постоянно просила попробовать «папин чай»…

– Знаешь, сынок, я думаю, ты еще найдешь свою семью. Видимо, жена очень тебя любила, если решилась на такое, – медленно заговорила старушка, поближе усаживаясь к самодельному столу. – А человек в момент гнева может натворить такое, что и он сам, и знающие его люди даже представить себе не могли…

Хаят-апай взяла кружку, попробовала отхлебнуть чая, но, боясь обжечь губы, отставила ее в сторону.

– Приключилась со мной одна история. Я ее никогда никому не рассказывала. В пятьдесят третьем году, осенью, после смерти Сталина вернулась с лагерей…

– О-па! Вы что, бабушка, в лагерях были? За политику? – Касьянов от удивления чуть куском не подавился.

– Какая там политика! За горсть зерна. Соседка, подружка моя, увидев проверяющих, испугалась и сунула свой узелок мне в карман. Думала, раз я секретарь комсомольской организации, активистка, меня не проверят. У нее были дети маленькие, голодные…

– И сколько вам дали?

– Девять лет… Вернулась через восемь. Ладно, речь не об этом… – махнула рукой Хаят-апай.

– Вот в чем дело… То-то я думаю, откуда вы так хорошо говорите по-русски, – задумчиво почесал затылок прапорщик.

– Русский у нас все знают. Раньше, при социализме, в нашем колхозе было три деревни: башкирская, русская и татарская. На общей ферме работали из всех деревень. Теперь колхоз развалился…

– Вы пейте чай, бабушка, остынет, аромат потеряет, – проникся разговором Касьянов, протягивая женщине кружку.

– Так вот, вернулась я, и определили меня в доярки. Тогда уже мне было за тридцать. Родители умерли. Муж не вернулся с войны. И был у нас заведующий фермой, звали его Сабиржан. Плохой был человек, злой. Рассказывали, это было еще до моего возвращения, избивал свою жену почти каждый день. За любую мелочь. В конце концов она не выдержала, бросилась в реку. Теперь всю свою злость он вымещал на доярках, а перед начальством заискивал, масла−мяса подкидывал. На ферме у нас был склад – отдельно стоящий домик с верандой. Заходишь туда, а там «амбразура», как называли этот проем бабы. Оттуда Сабиржан, взвешивая, выдавал дояркам муку, отходы зерна для коров. Подойдет женщина к «амбразуре», а Сабиржан ей тазик с мукой сует. Но как только та потянется в этот проем, он раз – и опускает заслонку, прижимает голову, хватает ее руки и завязывает специально приготовленной веревкой к крючку.

Потом выходит, закрывает на замок веранду и делает с женщиной что хочет. Но только этим изувер не ограничивался. Как утешит свой блуд, достает из кармана печать, макает в штемпельную подушку и, хохоча, припечатывает ее к ягодицам жертвы со словами «Все! Ты теперь оприходована в моем складе!». Если был пьяный, то мог так шлепнуть пятерней по заднице, что несколько дней на мягком теле оставались следы его ручищ.

Как только я появилась на ферме, Сабиржан и меня начал обхаживать, хотя слово «обхаживать» для этого случая не подходило. Он просто грубо, цинично предлагал поразвлечься. Знаете, этот паскудник был такой уродливый, кривоногий, небольшого роста, страшно некрасивый. Как говорится, без слез не взглянешь, но держал себя словно киношный артист. Жаловаться было бесполезно, у нас ведь традиции мусульманские: виновата – не виновата, все равно людская молва осудит женщину. Тем более, если она молодая. Кто ее потом с таким «тавром» замуж возьмет?

Как-то однажды, проходя мимо меня, Сабиржан шепотом говорит: «Иди на склад, для твоих коров я увеличил норму. Сейчас приду». Я-то, дура, обрадовалась, побежала. Вскоре и он подошел, насыпал в ведро муку, я потянулась за ним и угодила в его капкан. Мне не раз приходилось терпеть насилие над собой. На лесоповале, в лагере я всякое повидала: и урки нас, девок, воровали на ночь из барака, и охранники пользовались своим положением… Но там – это там, а в родной деревне такого еще не было! Когда он, подлец, насытился и поставил на мне печать, гордо проговорив: «Ну что, недотрога, теперь и ты оприходована!», я твердо решила отомстить насильнику. На следующий день пошла в кузницу к Загир-агаю и попросила сделать мне клеймо из нескольких букв. На его любопытство отболталась, мол, некоторые доярки меняют хороших, дойных коров на плохих. Поэтому, дескать, хочу своих коров пометить. Он, конечно, не поверил, но бутылка «Московской» закрепила сделку. К вечерней дойке клейма были готовы. Я пришла чуть пораньше, пожарче затопила печку-голландку, где мы грели воду, сунула в угли клейма и пошла на склад, где перед «амбразурой» столпились человек пять доярок. В это время Сабиржан всегда заставлял какую-нибудь доярку помогать ему взвешивать корм, а потом, когда все уходили, закрывал дверь и валил женщину на лавку. Завфермой просиял, когда я сама напросилась в тот день помогать ему. «Понравилось, значит, вчера…» – прошептал он многозначительно. Я улыбнулась ему и ласково так «подъехала»: «Сабиржан-агай, Марьям беременна, выйди, помоги ей достать тазик». В другое время он бы послал меня куда следует, но мой тонкий намек и предстоящее предвкушение завладеть молодухой сделали свое дело: он открыл дверь и засунул голову в проем. Теперь в капкане оказался он сам. Я выскочила, сняла с него штаны и давай его хлестать плетью, которая висела у него на стене склада. Доярки смотрели на это зрелище, не проронив ни слова. Сабиржан вначале орал, матерился, угрожал, затем начал умолять о пощаде, а потом и вообще застонал… Посланная за клеймами Марьям принесла ведро с докрасна нагретым «инструментом». Не знаю, как наш начальник выдержал, когда я каленым железом печатала на его седалище красные буквы! После каждого приложения клеймом женщины шепотом повторяли проявившиеся у него на заднице буквы.

…Хаят-апай взяла кружку, отхлебнула глоток.

– На самом деле, сынок, чай у тебя получился отменный.

Но Касьянову хотелось дослушать рассказ:

– Что же было дальше? Наверное, вся деревня потешалась…

– Нет, об этом, кроме доярок, никто и не узнал. Ведь обычно женщины всегда перемалывают чьи-то кости. Но в этот раз, словно договорившись, они никому не стали рассказывать, видимо, боялись за меня. Когда проставила все буквы, я сказала: «Вот теперь эта скотина оприходована в нашем стаде!». Доярки как стояли, не проронив ни слова, так и разошлись молчком. И Сабиржан не побежал в сельсовет: сначала он пролежал месяц-полтора дома, а затем перешел работать помощником на мельницу. Так и не женился.

– Каким же словом вы пометили