Нэнэй - Марат Муллакаев - Страница 10

10

все, так и мы… А насчет отделения от русских – такого у нас и в помыслах нет… И раньше не было. Даже во время пугачевского восстания башкиры, татары, марийцы воевали вместе с русскими против царя. Нет, у нас такого нет. Россия – это наша общая земля. Я так думаю. Вон казахи отделились, они что, лучше нас зажили?

Хаят-апай примолкла, всмотрелась в необычный для ее глаз горный ландшафт.

– Они сегодня что, действительно пропускать не будут? – занервничала она, поеживаясь от холода. – Кстати, недавно к нам в деревню, – продолжила начатый разговор Хаят-апай, – три семьи возвратились из бывших советских республик: из Узбекистана, Эстонии, Таджикистана. Если бы там было хорошо, они бы назад не поехали. Нынче хорошо жить ворам и начальникам, хотя вторые тоже воруют…

Подошел водитель, почистил у обочины сапоги и, увидев еду, смущенно начал отказываться.

– Спасибо, я потерплю, вам хлеб еще пригодится.

– Берите, – настояла Хаят-апай. – Еще не известно, сколько нам придется здесь торчать… Может, лучше пешком пойти, ведь недалеко уже до города.

– Даже не думайте! – чуть не подавился хлебом водитель. – Только что двое хотели обойти блокпост. Одного убили, другого ранили, до сих пор у дороги лежат… Стреляют без предупреждения.

– Вон же проезжают некоторые, – показала Хаят-апай в сторону блок-поста.

– Ха! За двадцать тысяч и вас пропустят, – выдал хозяин машины.

Женщина посмотрела на таксиста, на чеченку и решительно открыла дверцу.

– Тогда поехали, дам я эти двадцать тысяч!

У таксиста аж лицо почернело.

– Где же мы ее оставим? – спросил он, указывая на чеченку.

– И она с нами! – распорядилась Хаят-апай.

– Бабушка, вы не поняли, наверное, – стушевался таксист, – за каждого пассажира двадцать тысяч!

– А за тебя?

– За меня платить не надо, я же водила, дам им рублей двести… – прояснил здешние порядки мужчина.

– Поехали, не оставлять же человека под открытым небом, – ответила Хаят-апай, разрывая подкладку куртки.

– Здесь было пятьдесят тысяч, уважаемая, пересчитай, пожалуйста, – сказала она, передавая пачки купюр чеченке.

Та с удивлением посмотрела на седовласую башкирскую женщину, чем-то похожую на ее мать, осторожно взяла деньги и начала считать.

– Чего стоим? – нарочито веселым голосом крикнула Хаят-апай водителю. – Вперед! Иди, договаривайся с этими шакалами…

Тот покачал головой, не говоря ни слова, завел машину и, осторожно объезжая колонну, двинулся к блокпосту.

…Наконец вот он, Грозный, весь разрушенный, почерневший.

– Вроде бы не стреляют… – неопределенно высказалась чеченка, тревожно оглядываясь по сторонам.

– Сегодня перемирие до двенадцати часов, – ответил хозяин машины. – Все, дальше мне нельзя… Впереди русские, дальше чеченцы.

– Вам, собственно, куда надо, бабушка?

Она достала из кармана бумажку и протянула проводнику:

– По этому адресу живет моя землячка, она замужем за чеченцем.

Он взял, посмотрел, покачал головой и протянул чеченке.

– Не повезло вам, бабушка, этот дом неделю назад разбомбили, слишком близко к горсовету стоял, – сказал он. – Если они живы, то в подвале…

– Спасибо, что подвезли, – поблагодарила его Хаят-апай. – Вот имени твоего я не расслышала...

– Равшан меня зовут, бабушка, Равшан. Я азербайджанец, родился и живу в этих краях.

– Спасибо тебе, дорогой, – похлопала его по плечу Хаят-апай. – Хороший ты человек… Так ведь, милая? – она обернулась к чеченке.

– Зубаржат я, – улыбнулась она. – Не верила, что доеду. Спасибо вам, Равшан … И вам...

– Зовите меня Хаят … Ну, Хаят-апай, у нас так принято. Постойте, постойте, чуть не забыла, – она открыла свой рюкзак, достала оттуда две небольшие баночки и протянула попутчикам. – Возьмите, это чистый башкирский мед. Когда будете пить чай, вспомните о нашей поездке. Спасибо вам!

– Вам спасибо, бабушка, – обняла ее Зубаржат. – Если бы не вы, я бы не попала домой. Как там мой братик, даже не знаю… – она достала блокнот, записала что-то и протянула старушке.

– Здесь мой адрес. Вон недалеко девятиэтажный дом, видите? – показала она рукой. – Квартира разрушена, но в подвале у нас свой угол есть. Правда, почти весь дом заняли федералы, стреляют с утра до ночи… Все, я побежала, пока затишье… – сказала она и, пригибаясь, обходя груды завалов, вскоре исчезла из поля зрения.

– И мне пора. Пока не стемнело, надо успеть проехать границу Чечни. Вам по этой улице идти километра два, потом свернете направо. Будьте осторожны, везде мины, идите только по дороге. Главное, вам добраться до площади… – Водитель с жалостью с ног до головы оглядел пассажирку, покачал головой и, высказав свое отношение к ней словами: «Какая женщина!», в знак уважения приложил руку к сердцу и сел за руль.

Хаят-апай грустным взглядом проводила Равшана, который, как ей показалась, за этот день стал близким и родным.

Глава девятая

Говорят, человек предполагает, а Господь располагает. Не думала и не гадала Хаят-апай в свои семьдесят два года, что вместо того, чтобы спокойно доживать век в родной Байгуже, она окажется в эпицентре событий, которые определят будущее России на стыке двух веков и тысячелетий. Всю свою жизнь за исключением восьми лет, проведенных в лагерях, она прожила в глухой башкирской деревне. Ей и в голову не приходило, даже в страшном сне не приснилось, что на склоне лет шквал событий так закрутит ее, так втянет в свою воронку, что вся прошлая жизнь, покажется ей бессовестно счастливой, прожитой чуть ли не впустую, разумеется, кроме воспитания единственного родного ей человека – внука Тагира.

Ежедневно протаптывая от своего ветхого дома до колхозного коровника десяток километров, она никогда не задумывалась о смысле жизни и целиком была погружена лишь в свои маленькие заботы. Такие, как найти и купить подешевле для растущего Тагира ботинки или как уберечь урожай картошки от колорадского жука, чтобы не остаться зимой без этой ценной и главной пищи всех советских людей того времени.

Усталая, она шла по искалеченному городу, вглядываясь в здания без окон, разрушенные, соженные людскими руками по чьей-то воле, и с печалью, словно об умершем родственнике, вспоминала о той жизни, которая выпала на ее долю. В ней тоже было место подлости, унижению, измене, но та жизнь теперь казалась ей все же намного чище, намного добрей. Шагая среди развалин чужого ей города своим привычным шагом, она всем нутром чувствовала исходящее из этих разбитых окон людское горе. Подавляющее волю, покрывающее ее словно тяжелым одеялом, угнетающее чувство дробилось на лоскутки тревоги, боли, ненависти и злобы.

Нет, она не жалела, что приехала за своим внуком в Грозный. И если бы