Когда цветет полынь - Марат Муллакаев - Страница 65

65

слышны голоса ребят –

воспитанников детского дома... Как тяжело тогда мне ни было, но это место было

моим домом, где каждый уголок, каждое дерево, каждый бугорок были родными моему

сердцу. Даже спустя несколько десятилетий я вновь и вновь возвращаюсь в своих снах,

воспоминаниях к этим местам, до тошноты надоевшим в детстве, но вызывающим

щемящую тоску в груди сегодня.

После окончания школы меня отправили уже в третий раз в другой детский дом.

Так делали только в исключительных случаях. Обычно после завершения восьмилетки

нас направляли в сельские или городские профессиональные училища. Я долго не мог

понять, почему сделали исключение для меня. Ведь учился я не шибко усердно –

сплошь тройки, ну, еще штуки три четверки, пять по пению и физкультуре. Тем

более я не хотел больше есть детдомовскую кашу. Но не я распоряжался своей

судьбой, за меня решали другие.

Перед отъездом я зашел к нашему директору. Он был неплохим человеком, сам не

распускал руки, не разрешал этого и воспитателям. На его отношение к детям, видимо,

повлияло то обстоятельство, что он сам вырос сиротой, искалечил левую руку на войне,

растил пятерых мальчиков и дочку – инвалида. Но каким бы он ни был порядочным,

изменить систему и отношение общества к сиротам не мог. Достал из моего личного дела

письмо командира войсковой части с просьбой направить меня в другой детский дом

для дальнейшей учебы. На письме черными чернилами в левом углу была чья-то,

скорее всего, самого министра резолюция: «Удовлетворить просьбу!».

– Кто-то из родственников? – спросил директор. – Молодцы, хоть додумались.

Одобряю, тебе надо обязательно завершить среднюю школу, а потом в институт...

73

Повесть

Я сразу догадался, что это дело рук Даниса. Других близких людей, кто бы стал за

меня просить, не было. Надо же, он даже не знал, в каком детском доме в это время

я нахожусь, но в первый же год службы пошел к своему командиру и попросил за

меня походатайствовать. Несколько месяцев спустя мы обменялись письмами. Он

остался на сверхсрочной службе в армии. Так и не женился. Мечтали когда-нибудь

встретиться, но всегда нам что-то мешало. То я служил в армии, то его отправляли в

командировку, и встречи срывались. В каждом письме хоть вскользь он упоминал о

Зухре. В 1979 году его полк оказался в Афганистане. А в 1981 году по пути домой ко

мне заехал его сослуживец-прапорщик. Он принес скорбную весть. Данис погиб в

Кандагаре у него на руках. Посмертно награжден орденом Красной Звезды. «Перед

смертью просил найти тебя и передать вот это», – сказал он, протягивая вещмешок. В

нем завернутая в женский платок, лежала тальянка. «Он ее купил на базаре в Ташкенте,

когда мы ехали в Афган. Сам на ней не играл, но постоянно чистил зубным порошком ее

клавиши. Никому не разрешал ее трогать, говорил, что купил для брата. А еще просил

отдать тебе эту картину», – добавил прапорщик, протягивая небольшой рисунок в

рамке, нарисованный моим детским другом. Я вздрогнул. На меня, улыбаясь, смотрела

Зухра, а рядом, обнимая ее узкие плечи, в военной форме, с погонами прапорщика, стоял

со счастливым лицом сам Данис. Я сидел между ними на маленьком стульчике,

открыв в изумлении рот и растопырив детские уши… Господи, прошептал я тогда,

зачем ты одним преподносишь счастье полной чашей, а другим не разрешаешь даже

пригубить?

В восемьдесят девятом году уже бурлила беременная революцией держава.

Семьдесят с лишним лет ее подданных заставляли бежать к коммунизму, уничтожая

по пути веками сложившиеся традиции, отправляя людей в лагеря, отнимая у них

имущество, веру, надежду, принося в жертву миллионы соотечественников только ради

утопической идеи. А в итоге вышло, что неслись-то в никуда. Только исковерканные

судьбы, пролитые слезы, тщательно спрятанные безымянные братские могилы «врагов

народа» в укромных уголках лесов и оврагов необъятной страны…

Сообщив всем, что еду в командировку, сам тайком поехал к тете Кате. Но я

опоздал. Пастух, гонявший небольшое стадо коров, поведал, что еще где-то в

семьдесят четвертом году снесли последний дом бывших кулаков.

– Все померли, все. Последняя, что жила с краю, баба Катя почила под Новый год, в

семьдесят третьем. Мой зять как раз тридцать первого декабря копал могилу, –

рассказал мужик, – теперь здесь колхозный скот пасем.

– Где они похоронены?

– Дык, еще лет пять, кажись, тому назад кладбище и ихние бесхозные усадьбы

вспахали и засеяли травой. Вон, коровы гуляют. Они же пришлые были, кулаки…

Я подошел к роднику, посидел часок, вдыхая забытые запахи трав, слушая

журчание ручейка и тревожное кваканье лягушки. Я словно ждал, что вот- вот с

ведром появится женщина и обронит мимоходом: «Не русские, что ли?». Если бы

только она явилась моему взору!