Сцена из жизни - Гейнце Николай Эдуардович - Страница 5

– Ведь я же вам сказал, а вы все свое. Говорят, так нет, неймется! Приходите в другой раз, а теперь неча вам здесь делать. Отправляйтесь туда, откуда пришли… – с досадой отвечал Аким.

– Я и то уж на двух днях четыре раза была… Как же мне теперь быть?.. Что значит женщина без протекции… – всхлипывала она.

Аким молча продолжал указывать ей на дверь.

Она, между тем, как ни в чем не бывало внимательно осматривала комнату.

– Вот он где поживает-то, хоть на комнату председательскую погляжу… А вы у них лакеем, голубчик? – заискивающим голосом обратилась она к Акиму.

– Видите, чего же спрашиваете?

– А как вас зовут, голубчик?

– А вам на что?

– Да все лучше, в другой раз, по крайности, приду и буду знать.

– Акимом, – с досадой отвечал он, – только отвяжитесь. Да уходите теперь-то!

– Я немножко только отдохну, голубчик, – уселась она совершенно неожиданно для Акима в кресло, – позвольте, Акимушка, уж отдохнуть, а то пешком шла – устала. Я женщина одинокая, без протекции, лишнего на извозчика тратить не могу…

Аким посмотрел на нее высокомерно.

– Ну, пожалуй, отдохните, коли уж так устали. Позволяю, – с важностью разрешил он ей, усаживаясь в другое кресло.

Наступило молчание.

– Вы кто будете, – прервал ее Аким.

– Я-то? Я – артистка Анфиса Львовна Дудкина. Была из любительниц. Всех драматических любовниц играю; и Маргариту Готье в «Как живешь, так и прослывешь» играю, и Марьицу в «Каширской старине». Но могу и другие роли. Очень полезна быть могу на всех ролях. Как кого нет, так я всегда и заменю, голубчик, все роли играю.

– И мужчинские тоже? – усмехнулся Аким.

– Ах, нет, – обиделась Дудкина, – при моей-то комплекции. Хотя женщина я бедная, но до этого не доходила. В молодости разве пажей и мальчиков играла. А теперь нет. Вы надо мной не смейтесь. Ведь я еще и теперь молода и желаю почетное место в труппе занять. И заняла бы, да вот лет пять как протекции лишилась, а прежде за мной многие ухаживали.

– А какое жалованье получаете?

– Прежде и триста и двести получала, а теперь на семьдесят пять и пятьдесят в месяц даже пойду, лишь бы приняли, без места давно и за пятьдесят пойду, – заспешила она.

– Я бы и этого не дал, потому вид страшенный, больно толсты, – серьезно заметил Аким.

Дудкина заплакала.

– Почему это вы меня так низко цените? Обиду хотите сказать. Вот везде со мной так. Участь моя горькая такая. В людях сердца нет. Не все же тоненьким девчонкам да красавицам на сцене быть. Да мне со сцены больше двадцати лет никто и не дает, как корсет надену. Я играть гожусь. Еще как играю… Всей залой принимают, как иногда плакать начну… Чувство на сцене главное. Заплачешь – всех тронешь…

– Ну, на это, может, и годитесь, – глубокомысленно решил Аким, – вот и теперь, чего разрюнились?

– Да как же! Как вы обижаете. Чем бы помочь бедной женщине, а вы вот насмешки строите, – сквозь слезы продолжала она.

– Фу! ты… Барыня какая, уже и обиделась, – развел он руками. – Сказать ничего нельзя. Чего ревете то, чем я вам могу помочь. Ничем.

– Нет, можете, – встрепенулась Дудкина, отирая слезы. – Попросите барина хорошенько за меня. Окажите протекцию. Вы всегда при них состоите. Значит, знаете, в какую минуту сказать. А я бы вас, голубчик, за это уж поблагодарила.

– Это можно, отчего не сказать, сказать можно, – заметил Аким, важно разваливаясь в кресле и презрительно осматривая с головы до ног Анфису Львовну.

Та с мольбою смотрела на него.

– Да чего с вас взять? Какую благодарность? Чай, у самих ничего нет, – с расстановкой продолжал он.

– Нет, я могу, – снова заспешила она. – У меня есть. Голубчик, уж скажите только, а я вам за протекцию очень буду благодарна! Поблагодарю, будьте благодетель… Да вот!

Дудкина быстро встала, вынула из радикюля старый портмоне, а из него рублевую бумажку и подала ее Акиму.

– Возьмите себе за хлопоты, голубчик! А как устроите меня, то полумесячное жалованье вам отдам, честное слово! Только устройте. Сын у меня есть – плод любви несчастной, а кормить нечем. Подумайте, голубчик, об нас. Ведь без протекции теперь…

Аким взял рублевку и встал перед Анфисой Львовной.

– Постараемся… Отчего для доброго человека не постараться. Ну, что с вами делать! Хоша и трудновато к нему приступиться, да жалеючи вас, улучу его в духе и дам вам знать. Вы где живете-то?

– Голубчик, – начала кланяться перед ним Дудкина, – будь отец родной. Я только второй день как приехала и никого здесь не знаю. Без протекции. Вот тут актриса у меня есть знакомая, ее хочу отыскать, да не знаю, где живет, Надежда Александровна Крюковская, она-то мне поможет…

– Крюковская, – ухмыльнулся Аким. – Я и это могу вам объяснить.

– Неужели ее знаете? Вот отлично, что разговорились, – обрадовалась она.

– Знаем, как не знать… Даже близко знаем-с. Я вам и адрес дам, – важно заметил он.

– Спасибо вам, голубчик! Я к ней сейчас же пешком и пойду, а то вам отдала последние, уж на извозчика-то и нет. Недалеко живет?

– Тут недалече от нас помещается. Барин-то наш туды часто шастает, – таинственно сообщил он ей.

– Ах, ах… Это отлично; я его там и увижу… Спасибо, что рассказали, буду знать…

Звонок, раздавшийся в передней, прервал ее речь.

Аким пошел отворять, а Анфиса Львовна последовала за ним.

Звонивший оказался посланным от Крюковской с письмом к Бежецкому. Аким с этим же посланным отправил к Надежде Александровне Дудкину, рассыпавшуюся перед ним в благодарностях…

– Вот не чаял, не гадал, а на водку попало, – рассуждал он уже сам с собою, кладя принесенное письмо на барский письменный стол. – Те, что заработал, Марье отдал, а эту рублевку, нет, брат, шалишь, не отдам! Мои кровные, на штофик. Сегодня себе можно дозволить, потому что ни свет ни заря встал, все шмыгал. Бенефис себе по-ахтерскому устрою, такой – страсть. Душеньку отведу, выпью, право, выпью.

Аким даже вынул из кармана данную ему Дудкиной рублевую бумажку и любовно начал ее осматривать, вертя в руках.

Эту идиллию прервал раздавшийся снова в передней звонок.

– Ну, кого там еще нелегкая несет, – буркнул он себе под нос, пряча бумажку в карман.

Оказалось, что «нелегкая» принесла Владимира Николаевича и Нину Николаевну Дюшар, приказавшую Акиму вынуть из кареты и внести за ними в кабинет какой-то большой и тяжелый сверток.

VI. Благотворительница

Нина Николаевна Дюшар, о которой мы уже упомянули только вскользь и которую Аким в разговоре с своей женой назвал «белобрысой», была действительно сильно белокурая, худенькая дамочка, средних лет, скромно, но изящно одетая в шелковое темно-серое платье и такую же шляпку. Довольно высокого роста, стройная, она держала себя чопорно и отличалась какими-то неестественными, натянутыми манерами.

– Положите, пожалуйста, здесь, – указала она Акиму на диван, входя в кабинет вместе с Бежецким.

Аким бережно опустил сверток на диван.

– Спасибо.

Аким отошел от двери и стал у притолоки.

– Теперь можешь идти. Ступай и затвори дверь, – сказал ему Владимир Николаевич, снимая перчатки.

Аким удалился.

Нина Николаевна уселась на одно из кресел.

– Merci, merci, chere Нина Николаевна, – подошел к ней Бежецкий и поцеловал ее руку поверх перчатки.

– Ах, mon cher amie… Это так мало, не стоит… Я очень рада, что эта безделица вам нравится…

Она пересела на диван и, развернув сверток, вынула из него большие столовые бронзовые часы.

– N'est cepas que c'est genlil… – обратилась она к нему.

– Прелестно, – подтвердил он, взяв часы с дивана и ставя их на стол; – но я не понимаю, как это удалось мне на один билет выиграть такую прелесть.

– Не догадываетесь, – засмеялась Нина Николаевна, – как это случилось, а, между тем, это очень просто! Я употребила маленькую невинную хитрость. Мне давно хотелось вам подарить такие часы, я и выбрала их в магазине для первого выигрыша в нашей аллегри, а вчера приказала нашей Marie, помните барышню, что сидела у колеса, отметить сверточек с первым нумером красным карандашом. До вашего приезда аллегри не открывалась, а как вы приехали, я вам вынуть предложила свои услуги.