Американские боги - Гейман Нил - Страница 45

– Скажи, друг, ты давно работаешь таксистом? – спрашивает Салим на родном языке.

– Десять лет, – на том же языке отвечает водитель. – Ты откуда?

– Из Маската, – говорит Салим. – Это в Омане.

– В Омане? Я там был. Давно. Ты когда-нибудь слышал о городе Убар? – спрашивает таксист.

– Конечно слышал, – говорит Салим. – Затерянный Город Башен. Его нашли в пустыне, лет пять-десять назад, точно не помню. А ты участвовал в раскопках?

– Вроде того. Славный был город, – говорит таксист. – По ночам там обычно по три, а то и по четыре тысячи человек вставали лагерем: любой путник останавливался, чтобы отдохнуть в Убаре, и музыка там звучала, и вино лилось рекой, и река там тоже текла – поэтому и город стоял.

– Я об этом слышал, – говорит Салим. – А когда он погиб, тысячу лет назад? Или две тысячи?

Таксист не отвечает. Они останавливаются на красный свет. Когда зажигается зеленый, таксист не трогает с места, игнорируя немедленно раздающийся позади нестройный рев гудков. Салим нерешительно просовывает руку в щель над перегородкой и тормошит водителя за плечо. Тот резко, рывком вскидывает голову, дает по газам, и они, петляя, переезжают через перекресток.

– Сукаблянах, – ругается водитель по-английски.

– Ты, должно быть, очень устал, друг, – говорит Салим.

– Да я уже часов тридцать сижу за баранкой этого Аллахом забытого такси, – говорит водитель. – Это перебор. А спал всего пять часов, и перед этим еще четырнадцать крутил баранку. Перед Рождеством с такси напряженка.

– Надеюсь, ты хотя бы прилично заработал, – говорит Салим.

– Куда там! – вздыхает водитель. – Сегодня утром вез одного мужика от Пятьдесят первой стрит до Ньюаркского аэропорта. Только мы приехали, он как выскочит – и бегом в аэропорт, больше я его не видел. Плакали мои пятьдесят долларов, да еще самому пришлось платить за обратную дорогу.

Салим кивает.

– А я сегодня без толку полдня ждал встречи с одним человеком. Зять меня ненавидит. Я уже неделю в Америке, но так ничего и не продал, только деньги проедаю.

– А что ты продаешь?

– Дерьмо всякое, – говорит Салим. – Бессмысленные побрякушки да безделушки, сувениры для туристов. Страшное, дешевое, жуткое, никчемное дерьмо.

Таксист резко выворачивает руль вправо, что-то объезжает и снова движется по прямой. Салим удивляется, как он видит, куда ехать: в сумерки, в дождь, да еще в темных очках с толстыми стеклами.

– Дерьмо, значит, продаешь?

– Да, – говорит Салим, и его охватывает страх и ужас оттого, что он сказал правду.

– И никто не покупает?

– Нет.

– Странно. А зайдешь в магазин – все полки дерьмом завалены.

Салим нервно улыбается.

Впереди улицу перегораживает грузовик: перед ним стоит красномордый коп, кричит и размахивает руками, показывая, что объезжать нужно по соседней улице.

– Поедем другим путем, в объезд, по Восьмой авеню, – говорит таксист. Они сворачивают и оказываются в чудовищной пробке. Гудки исполняют какофонический концерт, но машины и не думают двигаться с места.

Водитель начинает клевать носом. Его подбородок постепенно опускается на грудь – все ниже и ниже. Он даже потихоньку всхрапывает. Салим, надеясь, что ничего плохого все-таки не случится, вновь протягивает руку и трясет его за плечо. Водитель приподнимает голову, и Салим задевает рукой его лицо, сбив солнцезащитные очки.

Водитель открывает глаза, берет очки и снова их надевает – но уже слишком поздно. Салим видел его глаза.

Машина под дождем еле ползет. Цифры на счетчике щелкают непрестанно.

– Ты убьешь меня? – спрашивает Салим.

Водитель сидит, поджав губы. Салим смотрит на него в зеркало.

– Нет, – еле слышно говорит водитель.

Машина снова останавливается. Дождь барабанит по крыше.

– Моя бабка клялась, что однажды поздно вечером видела на краю пустыни ифрита, ну или, может, марида, – начинает Салим. – Мы ей сказали, это просто ветер поднялся, маленькая песчаная буря, а она нам: нет, она видела его лицо, и в глазах у него горело пламя, как у тебя.

Водитель улыбается, но его глаза скрывают черные очки, и Салиму остается только гадать, веселая это улыбка или нет.

– Бабушки и сюда добрались, – говорит водитель.

– В Нью-Йорке много джиннов? – спрашивает Салим.

– Нет. Нас немного.

– Есть ангелы, есть люди, сотворенные Аллахом из глины, а еще есть народ огня, джинны, – говорит Салим.

– О моем народе здесь никто ничего не знает, – говорит водитель. – Люди думают, мы исполняем желания. Если бы я мог исполнять желания, как, по-твоему, крутил бы я баранку?

– Я что-то не понимаю.

У таксиста мрачный вид. Пока он говорит, Салим рассматривает его лицо через водительское зеркальце, следя за движением темных губ.

– Люди верят в то, что мы исполняем желания. А с чего они это взяли? Я отсыпаюсь в сраной каморке в Бруклине. А потом развожу на этой вот тачке всяких паршивых засранцев, у которых есть деньги, чтобы заплатить за проезд, а бывают и такие, которые не платят. Я отвожу их куда им надо, и иногда мне дают на чай. Иногда мне даже платят. – Нижняя губа ифрита начинает дрожать. – А один кретин как-то насрал прямо на сиденье. В таком виде машину не вернешь, пришлось убирать. Счищать с сиденья непросохшее говно. Нормально, да? Как вообще до такого можно додуматься?!

Салим протягивает руку и гладит ифрита по плечу. Через шерстяной свитер он чувствует его крепкое тело. Ифрит убирает руку с руля и на секунду накрывает своей ладонью руку Салима.

Салим думает о пустыне: красные пески пыльной бурей проносятся сквозь его мысли, алые шелка шатров вокруг затерянного города Убара хлопают и бьются на ветру перед его мысленным взором.

Они выезжают на Восьмую авеню.

– У людей есть старое поверье. Нельзя мочиться в ямки и норы, ибо Пророк сказал, что в них живут джинны. Они думают, что ангелы кидают в нас пылающие звезды, если мы пытаемся подслушать их разговор. Но даже для стариков, которые приезжают в эту страну, мы – давнымдавно забытое прошлое. В те далекие времена мне не приходилось водить такси.

– Я вам сочувствую, – говорит Салим.

– Плохие настали времена, – говорит ифрит. – Надвигается буря. И от этого становится не по себе. Я бы сделал все, лишь бы убраться отсюда подальше.

Весь оставшийся путь до гостиницы они не произносят больше ни слова.

Салим выходит из такси, протягивает ифриту двадцатидолларовую банкноту и предлагает оставить сдачу себе. Потом, неожиданно набравшись храбрости, называет ему номер своей комнаты. Ифрит молчит. На заднее сиденье к нему садится молодая женщина, и такси трогается в путь по холодному, ненастному городу.

Было шесть часов вечера. Салим все еще не ответил зятю на факс. Он вышел на улицу, купил себе на ужин кебаб и картошку-фри. Прошла только неделя со времени его прибытия в страну по имени Нью-Йорк, а он уже чувствовал, как он тут обмяк, опух и отяжелел.

Вернувшись в гостиницу, он с удивлением обнаружил в вестибюле таксиста-ифрита: тот стоял, засунув руки в карманы, и рассматривал чернобелые открытки. Увидев Салима, он смущенно улыбнулся.

– Я позвонил тебе в комнату, – сказал он, – но никто не ответил. Решил подождать.

Салим тоже улыбнулся и коснулся его руки.

– Я пришел, – сказал он.

Они зашли в лифт с тусклым зеленым светом и, держась за руки, поднялись на пятый этаж. Ифрит спросил, можно ли ему принять у Салима душ.

– Я очень грязный, – сказал он.

Салим кивнул. Он сидел на кровати, занимавшей почти половину маленькой белой комнаты, и прислушивался к звуку льющейся воды. Ботинки, носки и всю остальную одежду он снял.

Таксист вышел из душа мокрый, с обмотанным вокруг бедер полотенцем. Он был без очков, и в полутемной комнате глаза его горели алым пламенем.

Салим еле сдержал слезы:

– Я так хочу, чтобы ты увидел то, что вижу я, – сказал он.

– Я не исполняю желаний, – прошептал ифрит, сбрасывая полотенце и мягким, но уверенным жестом толкая Салима на кровать.