Шеломянь - Аксеничев Олег - Страница 22

Духи являлись в наш мир в разных обличьях. Для Токмыша дух обернулся волком в степи. Отливающий сединой убийца неслышно выпрыгнул из высокой травы на небольшой отряд половцев, в один миг рассек острыми клыками шеи двух лошадей, лапами перебил хребты их всадникам. Оглушенного при падении с коня Токмыша он поднял, словно невесомого, и унес, закинув бесчувственное тело на спину.

С Токмышем простились, как с мертвым, но он появился через семь дней. На плече у него висела серая волчья шкура, отсвечивавшая серебром, а волосы самого Токмыша стали жесткими и седыми, словно волк поделился своей мастью с человеком.

Токмышу было тогда семнадцать лет.

Никто, и сам Токмыш в том числе, не знал, когда в него войдет дух. Чаще это случалось ночью, когда луна набирала силу и светила полным диском. Токмыш уходил из стойбища и выл, запрокинув голову и закрыв глаза. И ему отвечали волки из лесов и оврагов, из степи и с берегов рек, и такая тоска и мука была в этом вое, что воины в разбросанном вокруг лагеря охранении поглубже натягивали на уши войлочные колпаки, стараясь хоть как-то скрыться от этих звуков.

Однажды ночью Токмыш пропал. Вернулся он не скоро, и за спиной его, в волчьей шкуре, с которой он не расставался, был завернут некий круглый предмет. Когда Токмыш развернул шкуру, то любопытные смогли увидеть шаманский бубен. На его деревянную основу была натянута шкура неведомого животного, и никто из скотоводов-половцев так и не смог догадаться какого же. Шкура была двуцветной, и часть бубна оказалась белой как снег, а часть – черной, как грязь на снегу. Бубен объединял верхний мир добрых духов и нижний мир духов зла, и немногим шаманам дано общаться с обоими мирами.

Так Токмыш стал великим шаманом и потерял имя. Духи с уважением относились к нему, и припадки, когда шаман нежданно падал оземь и бился с безумными воплями, вгрызаясь покрытыми пеной зубами в землю, исчезли. Но иногда в полнолуние шаман уходил в степь, и волчий вой летел к верхнему миру, а эхо его отражалось в мире нижнем. Тогда плакал Тэнгри-Небо, а дух смерти, Тот-Кому-Нет-Имени, отчего-то закрывал веки на лике, подобном черепу.

Шаман считал себя обязанным следить за безопасностью своих соотечественников. Это был не каприз и не прихоть. Хранить чужое благополучие – тяжкая ноша, оттого духи и выбирали шаманов, пренебрегая мнением самих кандидатов.

– Хан Кобяк утратил разум, – сказал шаман, оглядывая лица собравшихся в его юрте. – Я считаю, что пора узнать, какой дух и отчего вселился в тело хана. Я попытаюсь упросить духа уйти, если вы согласитесь с этим.

Половцы смотрели на горевший внутри сложенного из камня очага огонь и боялись взглянуть друг на друга. Им не было страшно в бою, они без стона вынесли бы любую пытку, окажись во вражеском плену, но мир духов казался им чуждым и непонятным.

– Тревожить духов перед битвой… – протянул кто-то из ханов. – Дело небезопасное!

– Небезопасное – кому? – спросил шаман. – Тебе, хан? Сам и отвечу: рискую только я, и опасность воистину велика. Гнев духов способен лишить не просто жизни – души. И мне кажется, лучше побеспокоить духов до битвы, чем после, когда неупокоенные души наших воинов потянутся в нижний мир, страдая не столько от смерти, сколько от позора поражения. Если хан прогневил духов, победы нам не видать!.. – Шаман протянул руки к огню, словно ища у него поддержки. – Вы мудры, иначе Тэнгри не терпел бы вас во главе родов и племен. Вам решать.

– Я – за камлание, – нарушая тягостное молчание, сказал тесть Кобяка Турундай. Он снял тюрбан и обтер ладонью внезапно вспотевшую бритую голову.

– Камлать, – протяжно, словно пересиливая себя, выдавил хан Тарх, принявший недавно святое крещение, но так и не привыкший к новому имени Даниил. Новообращенному христианину было особо тяжело согласиться с языческим обрядом, но Тарх знал силу шамана, и в душе воина прагматизм возобладал над верой. Не знаю, какую епитимью наложил на него потом священник, но нам, читатель, не стоит сильно осуждать его. Перед боем у полководца спасение собственной души должно отступить перед заботой о душах верящих в него воинов. Хотя – если бы это всегда было так…

Один за другим ханы и полководцы говорили о своем решении. Никто не решился протестовать против камлания. Почтение к хану робко отошло в сторону перед опасением за войско, и шаман с осторожностью принялся развязывать волчью шкуру, в которой спал бубен, грезя о верхнем и нижнем мире духов.

– Только один из вас должен остаться здесь в ночь камлания, – сказал шаман. – И это должен быть родственник Кобяка. Через его душу я найду путь к душе нашего хана.

– Я готов, – поднялся хан Тарсук, младший брат Кобяка. Он пользовался репутацией великого воина и не намерен был отступать даже перед миром духов.

– Хорошо, – сказал шаман. – Остальные узнают все утром. Уйдите!

И первые люди среди лукоморцев послушно удалились, словно дети, услышавшие приказ старейшины.

Тарсук смотрел, как шаман готовится к камланию.

Под бубном оказался сшитый из грубого полотна балахон, на котором в кажущемся беспорядке были приделаны наконечники стрел и металлические фигурки, изображавшие существ, мало похожих и на зверя, и на человека. Шаман через голову натянул на себя позвякивавший балахон, а на него набросил волчью шкуру.

И вот в руках шамана зарокотал бубен. В этих звуках не было ни мелодии, ни ритма, больше всего голос бубна напоминал предсмертный хрип. Но бубен словно пустил время вспять, хрип сменился визгом сабли, а тот – дробным топотом копыт на галопе. Невидимый конь мчался все быстрее и быстрее. Ни один скакун в степи не мог ехать так быстро, но невидимка не знал усталости. И Тарсук почувствовал, хоть и не знал, как именно, что на этом коне шаман въехал в мир духов. Здесь, в юрте, осталось его тело, а дух был далеко, и глаза шамана видели нечто недоступное простому смертному.

Шаман поднял чашу с кумысом и выплеснул ее содержимое в огонь очага.

– Духи верхнего мира, примите жертву, – сказал шаман, и слышна была в его голосе не просьба – приказ.

Угли в очаге зашипели, и огонь вспыхнул с новой силой, словно кумыс мог гореть.

Кумыс. Скисшее кобылье молоко.

Остатки кумыса шаман вылил себе на руки и завертелся в безмолвном танце вокруг сидевшего на корточках Тарсука. Изредка шаман бил в бубен, прислушиваясь к еле заметному гудению туго натянутой кожи.

– Ты знаешь, что делать, хан. – И снова в голосе шамана был не вопрос, а приказ.

Тарсук встал и подошел к очагу. Из висевших на поясе ножен хан вытащил длинный кинжал и привычным движением опытного воина полоснул себя по левому запястью. Теперь рука долго не сможет удержать щит, но пробиться к одержимому духу Кобяка можно только через кровь родственника.

Кровь с запястья часто закапала на мерцающие угли. Еще в воздухе языки пламени обвивали багровые капли, сливаясь в единое целое.

– Духи нижнего мира, примите жертву!

Огонь танцевал, подчиняясь участившимся ударам в бубен, и шаман подпрыгивал в такт огню.

Кровь.

Не прекращая движения, шаман схватил рукой еще одну чашу с кумысом. Бубен продолжал рокотать, хотя ладони не били уже по его коже. Наполненную чашу шаман подставил под кровавую капель, текущую с разрезанного запястья Тарсука. И кровь смешалась с кумысом.

Молоко и кровь.

Эту смесь шаман вылил на себя, и волчья шкура вздыбилась, а из оскаленной пасти зверя Тарсук услышал нечто, похожее на человеческий стон.

Шаман вертелся вокруг очага и Тарсука все быстрее, и все громче гудел бубен от неведомых ударов, и все выше было пламя, так что его языки вырывались через отверстие в крыше юрты к ночному небу, словно желая слизать звезды.

Кровь и молоко.

Тарсук чувствовал, как брызги с мокрой волчьей шкуры попадают ему в лицо, но шаманский танец обездвиживал, и нельзя было даже поднять руку, чтобы утереться. Шаман вертелся уже на одном месте, высоко подпрыгивая над пламенем очага, и каждый раз при касании с землей кричал, словно это доставляло ему сильную боль.