Искушение фараона - Гейдж Паулина - Страница 5

– Я буду одеваться как мне нравится. Кто-то же должен соблюдать этикет. И пока ты не напомнил мне, что мы принадлежим к царскому роду и должны стоять выше всей этой мелкой возни, позволь заметить тебе, что развлекать жен хеттов, сирийцев и ливанцев приходится мне, пока ты обсуждаешь дела с их мужьями. Египет – мировая держава, а не какое-то провинциальное захолустье. И жены этих вельмож, уходя из моего дома, прекрасно понимают, что в твоем лице они столкнулись с силой, с которой вынуждены считаться.

– Они и так это прекрасно знают, – парировал Хаэмуас, уже начиная успокаиваться. – И они способны на верные поступки только в том случае, если я неустанно стою у них над душой.

– А ты способен на поступки только благодаря моим непрестанным усилиям.

Последнее слово, как всегда, осталось за Нубнофрет. И она выплыла из комнаты, с царским достоинством покачивая роскошными бедрами, высоко неся великолепную грудь, а Хаэмуас остался в полном замешательстве, слушая, как шуршат складки ее наряда и стучат по полу золоченые сандалии. И теперь, выходя из полумрака большого зала и поворачивая направо, туда, где начинались его личные покои, Хаэмуас размышлял о том, что его жена – ужасная, самая упрямая из женщин, которых ему доводилось встречать в жизни, и что она любит его. Она дала свое молчаливое согласие на украшение зала для приемов в его вкусе, но с лихвой отыгралась на убранстве всего остального дома, и иногда Хаэмуасу казалось, что он живет в лавке торговца. Украшения, безделушки и совершенно уж странные диковины неизвестного предназначения наводняли комнаты; конечно же, все было расставлено со вкусом, ведь Нубнофрет воспитывалась в одном из лучших домов Египта, но Хаэмуасу они просто не давали вздохнуть, ведь сам он ценил в доме прежде всего тишину и свободное пространство, лишь кое-где украшенное дорогостоящими и ценными творениями прошлого.

И лишь до его личных покоев жене добраться не удалось. У него в комнате царил особый, им самим созданный беспорядок, хотя в примыкавшей к ней библиотеке рукописей и свитков стараниями Пенбу все было строго расставлено по местам. Именно библиотека и была убежищем Хаэмуаса, где он восстанавливал душевное спокойствие.

Миновав закрытые двери опочивальни, у которых дремал на низком стульчике слуга, Хаэмуас прошел к себе в кабинет. Внутри великолепные лампы из алебастра, по цвету напоминавшего мед, разливали золотистый свет. У стола стоял неплотно придвинутый стул, будто поджидавший хозяина, и Хаэмуас, с облегчением вздохнув, хотел было уже опуститься на него, когда раздался стук в дверь и в комнату с поклоном вошел Иб. Он поставил на стол поднос и снял полотняную салфетку, под которой оказались блюда с фаршированным гусем, жареной рыбой инет, свежими огурцами, а также плоская бутыль с вином – в собственных виноградниках Хазмуаса в предместьях Мемфиса это вино изготавливал его личный винодел. Хаэмуас знаком приказал Ибу уладиться и с удовольствием принялся за еду. Он почти закончил трапезу, когда слуга объявил, что к нему пришел Пенбу. С замирающим сердцем Хаэмуас смотрел, как писец раскладывает на столе свитки.

– Только не говори, – произнес он со стоном, – что переговоры о браке опять закончились ничем.

Пенбу отвесил поклон и одновременно кивнул. Он быстро опустился на пол, сел, скрестив ноги, и положил дощечку на колени.

– Боюсь, царевич, это именно так. Могу ли я прочесть эти свитки, пока ты оканчиваешь свою трапезу?

Вместо ответа Хаэмуас подал ему один из свитков, лежавших на столе, а сам принялся за теплые лепешки.

– Начинай, – приказал он.

Пенбу развернул свиток.

– «Рамзес, Могучий Бык Маат, сын Сета, Исполнитель Закона Маат и Ра, Воплощение Силы Сета, приветствует любимого сына своего Хаэмуаса. Незамедлительно требуется твое присутствие во дворце Пи-Рамзес. Нами получено письмо от Гая, нашего посланника, ныне находящегося при дворе Хаттусилли, и тебе без промедления следует заняться вопросом получения дани с хеттов, включая и выдачу их невесты, предназначенной для Могучего Быка. Поспеши на север на крыльях Шу». – Пенбу поднял глаза на господина. – Запечатано царской печатью, – добавил он, отпуская край свитка, который тотчас же с легким шелестом свернулся в трубочку. Он отложил свиток и взялся за перо. – Царевич желает написать ответ?

Хаэмуас смочил пальцы водой из специальной чаши и откинулся на спинку стула, скрестив на груди руки. Война между хеттами и Египтом окончилась двадцать восемь лет назад, а двенадцать лет назад был подписан и официальный договор о мире. Решающая битва при Кадете практически означала конец существования Египта как независимой державы. Эта битва стала очередным звеном в длинной цепочке не очень существенных, но досадных неудач, причиной которых послужили ошибочные сведения, добытые лазутчиками, неверная расстановка воинских сил, несведущие военачальники. И все же Рамзес без стеснения продолжал изображать сцены этой битвы на всех своих памятниках, на всех возводившихся в его честь храмах, желая показать, что она стала величайшим успехом для Египта и позорным поражением хеттов. Тогда как на самом деле хетты разработали блестящую операцию и заманили в ловушку всю мощную армию Египта, разгромив ее почти полностью. Ни та ни другая сторона не продвинулась ни на дюйм.

Когда четырнадцать лет спустя страсти немного поутихли, был наконец подписан Великий договор, его скрепили печатью и выставили в Карнаке. Но Рамзес все равно по-прежнему настаивал, что Кадеш стал для Египта блестящей победой, а для хеттов – полным поражением, а договор явился лишь актом отчаяния со стороны Муватталли.

И вот сын Муватталли, Хаттусилли, желая скрепить дружеские узы между двумя великими державами, предлагает Рамзесу одну из своих дочерей, но высокомерный Рамзес, не желая проявить ни малейшего намека на слабость, недопустимую для правителя, который считает себя также и божеством, усматривает в этом дружеском жесте исключительно стремление к примирению и подчинению. Хетты недавно пережили ужасную засуху. Силы их подорваны. Они боятся, что Египет воспользуется их временными сложностями и египетские войска примутся разорять их страну. Вот почему они так стремились скрепить подписанный договор еще и дипломатическим браком.

«Что еще хуже, – размышлял Хаэмуас, составляя в уме ответ отцу, – это то, что Хаттусилли в своем неуемном стремлении раскрыть объятия царственному брату наобещал Рамзесу огромное приданое из золота, серебра, разнообразных руд, коней без счета, десятков тысяч коз и овец». При дворе с усмешкой поговаривали – и Хаэмуас разделял это мнение, – что Хаттусилли вместе со своей красавицей дочерью собрался перевезти в Египет и все царство хеттов. Рамзес не возражал. Такова была дань за поражение отца в битве при Кадеше.

– Царевич, – тихо позвал его Пенбу.

Хаэмуас очнулся от своих мыслей и пробормотал извинения.

– Прости меня, Пенбу. Можешь начинать. Приветствие как обычно, я не в силах правильно перечислить все титулы моего отца. А дальше так: «Подчиняясь призывам моего господина, я приеду в Пи-Рамзес со всей возможной поспешностью, дабы исполнить пожелания Твоего Величества касательно брачных переговоров. Коль скоро Твоему Величеству угодно поручить изъявление взаимного доверия и обсуждение приданого мне, твоему недостойному сыну, вместо того чтобы самому подливать масла в огонь твоих священных, но чрезмерно страстных суждений, вполне возможно, что в конце концов мы достигнем вполне сносного результата. С любовью и преданностью тебе, Сыну Сета, посылаю этот свиток». – Хаэмуас откинулся на спинку стула. – Отдай теперь свиток Рамозу, пусть передаст посыльному. Желательно, не самому ловкому и расторопному.

Пенбу сдержанно улыбнулся, продолжая водить пером по папирусу.

– Царевич, ты полагаешь, следует ли вести себя так… так…

– Откровенно? – закончил за него Хаэмуас. – Тебе платят не за то, чтобы ты рассуждал о тоне моих писем. Твое дело – грамотно и верно все записать. Дай, я поставлю печать.