Искушение фараона - Гейдж Паулина - Страница 39

Хармин повернулся к Хаэмуасу.

– Какой прекрасный голос, – сказал он.

– Да, прекрасный, – кратко ответил Хаэмуас.

Если бы Шеритра знала, что у нее есть слушатели, ее бы охватили страх и смущение. Кивнув Хармину, Хаэмуас направился к реке.

– Откуда ты прибыл? – спросил он. – Где твой дом?

– Там, за северными окрестностями, – ответил Хармин, поравнявшись с Хаэмуасом. – Я перебрался через реку на ялике, а дальше шел пешком. Стояло такое прекрасное утро.

Больше ничего не было сказано. Хаэмуас пригласил юношу на борт своей лодки, Амек и стражник последовали за ними, и капитан отдал команду трогаться. В это время дня на Ниле не было оживленного движения. Все, кто мог себе это позволить, посвятили послеполуденные часы отдыху, и в имениях знати, мимо которых они проплывали, царили тишина и покой. Хаэмуас решил, что его пациентка живет в одном из этих домов, хотя с большинством их обитателей он был знаком лично. Хармин, однако, молчал, не говорил, что пора приставать к берегу.

Вскоре в поле зрения появилась дорога, в это время дня совсем немноголюдная. Те, кому приходилось куда-то идти, старались двигаться размеренно, беречь силы. Лодка быстро миновала этот участок пути, пронеслась, словно облачко пыли в ярком сиянии солнца. Зеркальная поверхность воды была почти неподвижна.

Они проплыли по каналу, позади остался мост, где Хаэмуас впервые заметил это проклятое ярко-алое платье, но разогретая палящим солнцем дорога была теперь пуста. С западной стороны вдоль дороги стояло несколько домиков, скромных, но чистеньких и аккуратных, вокруг них тянулись поля, потом эти поля сделались бескрайними, колосья клонились под палящим солнцем, и слышался лишь мерный звук воды, льющейся в узкие оросительные каналы, несущие живительную влагу. Феллахи с помощью шадуфов опускали ведра, прикрепленные на конце длинных деревянных палок-рычагов, в нильскую воду, а потом веревками вытягивали их наверх, поднимая до уровня каналов, широкой сетью исчертивших все поле.

Хаэмуас думал о своей дочери, о печальных тайниках ее души, причинявших ей страдания. «Если кто и достоин любви в этой жизни, то это Шеритра, – размышлял он. – Она, должно быть, оказалась тогда в саду в полном одиночестве, потому что даже Бакмут запрещается слушать, как царевна поет».

В этот момент Хармин зашевелился.

– Царевич, пожалуйста, прикажи капитану поворачивать к берегу, – сказал он. – Вон тот причал – наш. – Он указывал на восточный берег, туда, где человеческого жилья почти не было и где скудная растительность из последних сил цеплялась за узенькую полоску земли, переходящую в безжизненную пустыню. Хаэмуас никогда даже и не смотрел в ту сторону. Однако и в самом деле, на берегу виднелись невысокие ступеньки, ведущие в пальмовую рощу, а вдалеке Хаэмуас сумел рассмотреть и кусочек белой стены. Он отдал приказ, и лодка начала медленно разворачиваться.

Дом и в самом деле стоял уединенно. Не меньше полумили отделяло его от глиняных домиков, где обитали надсмотрщики, работавшие на простиравшихся по берегу во всех направлениях полях на благо своих господ-аристократов. Берег реки зарос пальмами, и за их листвой легко можно было не увидеть отдаленную постройку, если только специально не искать именно ее.

У причальных ступеней торчал всего один шест для швартовки; белая краска на нем совсем облупилась. Лодка ткнулась носом в причал, матрос быстро выскочил на берег и принялся привязывать канаты. Хаэмуас поднялся. Он подал сигнал Амеку, знаком попросил Хармина пройти вперед, и тот, не говоря ни слова, повел их к дому – сначала вверх по ступеням, потом по пыльной тропинке, петлявшей в ажурной тени деревьев. Их высокие ровные стволы источали пряный аромат, а жесткие листья негромко шелестели далеко вверху.

Дом стоял посреди небольшой поляны. Хаэмуас тотчас же отметил, что постройка, выполненная из глиняных кирпичей, самым естественным и гармоничным образом вписывается в окружающий пейзаж. Снаружи белая краска местами отстала и облупилась. Пять-шесть рабочих как раз занимались побелкой дома. Хармин принялся извиняться.

– До того как мы сюда въехали, дом стоял необитаемый, никто за ним не ухаживал, – объяснял он. – Из глины хорошо строить дома, но они требуют постоянного внимания и ухода.

Вовсе сбитый с толку, Хаэмуас подумал о том, что среди тех людей, кого он знал, ни один знатный господин не согласился бы жить в глиняном доме, словно простой крестьянин. По крайней мере, в наши дни. «Если бы мои друзья или родственники купили такой дом, они бы в первую очередь снесли все подчистую и приказали бы выстроить подходящее жилище из ливанского кедра, ассуанского песчаника и гранита, которое потом богато украсили бы нубийским золотом. Здесь кроется какая-то тайна».

И все же Хаэмуасу нравился дом, к которому они приближались. Он знал, что глиняные кирпичи отлично сохраняют прохладу, и, словно в подтверждение этой мысли, навстречу ему изнутри дохнуло легким холодком.

Хармин повернулся к нему и поклонился.

– Добро пожаловать, царевич, – произнес он.

Хармин хлопнул в ладоши, и появился босоногий слуга.

Из одежды на нем была одна только набедренная повязка.

– Может быть, прежде чем осматривать матушку, ты выпьешь вина или пива и отведаешь лепешек?

Хаэмуас окинул помещение быстрым взглядом: дверей нет, только один проход ведет в коридор, уходящий внутрь дома, под ногами – простая, без украшений плитка. Как будто некий целительный бальзам излился на его душу – Хаэмуас понял, что в доме царит полная тишина. Сюда не доносились несмолкающие шум и суета каждодневной жизни, безраздельно господствовавшие на западном берегу. Соседи не нарушали покоя этого дома своим смехом и громкими разговорами. И даже приглушенный шелест пальмовых листьев, казалось, не долетал сюда. Хаэмуас чувствовал, как все тело охватывает приятный покой, как расслабляются мышцы рук, плечей, груди.

От внимания Хармина не ускользнуло приятное впечатление, под действием которого находился Хаэмуас.

– Как видишь, царевич, мы придерживаемся старых порядков, – сказал он, – и ни у кого не станем просить извинения за то, что живем, как нам нравится.

Он словно бы прочел мысли Хаэмуаса. Выбеленные стены были искусно расписаны сценами из жизни на реке, изображениями животных, обитающих в пустыне, и образами богов. Одну картину от другой отделяло неизменное изображение финиковой пальмы, занимавшее всю высоту помещения – от пола до самого потолка, отливающего синевой. В углах лежали подушки. В зале стояли три изящных кресла на тонких ножках, сделанные из благоухающего кедра и украшенные золотом, и низкий столик, выполненный в том же стиле, на котором возвышался алебастровый сосуд с благовониями, предназначавшимися для гостей, и глиняная ваза с весенними цветами. Внутри по обе стороны от входной двери возвышались две курильницы для ладана, строгие в своей простоте, а за ними в стенных нишах восседали Амон и Тот, и золото, из которого были изготовлены их фигуры, светилось тусклым блеском. В сумеречном зале царила приятная прохлада.

Ни следа суеты и спешки, никаких излишних украшений, ничего иноземного. Казалось, даже сам воздух чисто египетский по своей природе, лишенный каких бы то ни было чужих примесей, он доносил сюда легкие ароматы лотоса и мирры. Хаэмуас сделал глубокий вдох.

– Нет, благодарю тебя, Хармин, – ответил он с улыбкой. – Сперва я осмотрю твою мать. Амек, ты пойдешь со мной до двери в комнату больной. Стражника оставь у входа.

Хаэмуас заметил, каким взглядом окинул Хармин мощную фигуру Амека, прежде чем проводить Хаэмуаса во внутренние покои. Царевич последовал за ним, держа в руке свою лекарскую сумку. «В таком доме я мог бы провести всю жизнь, – размышлял он, и чувство спокойствия и удовлетворения заполнило его душу. – Какие бы труды я совершил тогда! Какие мечты осуществил бы! Но в такой жизни таится и своя опасность. Да, несомненно, таится опасность. Постепенно я бы позабыл о своих придворных обязанностях, о долге перед страной, перед Египтом, и с головой погрузился бы в прошлое. Так цветок, брошенный на водную гладь Нила, постепенно, но неизбежно уходит под воду. Интересно, что за люди здесь живут?»