Искушение фараона - Гейдж Паулина - Страница 25

Шеритра покраснела еще больше. Она тихонько вложила ладонь в руку Гори и сидела, опустив взгляд. Хаэмуас подал знак слугам, и они принялись убирать со столов.

– Пошли ко мне Бакмут, когда соберешься спать, – сказал он дочери. – Я приду к тебе, и мы поговорим. А теперь почему бы вам с Гори не прогуляться по саду?

– Спасибо, отец, – ответила она и поднялась. Не выпуская руку Гори, она повернулась к Нубнофрет. – Приношу свои извинения, мама, за то, что снова тебя расстроила, – произнесла она серьезным тоном. – Если хочешь, завтра я буду обедать у себя в комнатах, чтобы не тревожить вас и не мешать. – И они с Гори ушли, не успела Нубнофрет и рта раскрыть.

Хаэмуас жалел дочь, но вместе с тем он не мог сдержать улыбки. Шеритра была упряма и последнее слово все равно оставила за собой. Он тем не менее не преминул высказать Нубнофрет свое недовольство.

– Если ты не можешь принимать Шеритру такой, какая она есть, – холодно начал он, – я, возможно, решу, что ей следует пожить какое-то время в нашем имении в Нинсу. Ты наносишь ей серьезные душевные раны, пусть сама она в этом и не признается. В Фаюме, там, где гарем фараона, ее будут окружать женщины, обладающие большим запасом сочувствия и терпения, нежели ее родная мать. Сунеро мне предан, и его семья почтет за счастье принять Шеритру.

Нубнофрет сидела, опустив плечи.

– Прошу прощения, брат, – сказала она. – Ее поведение порой раздражает меня, и как бы я ни старалась, не могу сдержать гнев. Я хочу, чтобы она была красивой, чтобы ее общества искали… – Хлопнув ладонями по столу, она поднялась, поправляя свое желтое одеяние. – Си-Монту я не люблю за его грубость и неотесанность, но кое в чем я согласна с дочерью. История его любви к Бен-Анат задела меня за живое. И почему я никогда не могу просто признать, что правда не на моей стороне? – Она стояла в нерешительности, и Хаэмуасу показалось, что ей хочется опуститься перед ним на колени и обвить его руками. Однако жена только чуть улыбнулась, прищелкнула пальцами, подзывая служанку, которая тотчас же кинулась к ней, стряхнув с колен крошки, и гордо выплыла из комнаты.

Некоторое время Хаэмуас молча сидел, забыв о времени, не осознавая, что музыканты перестали играть и ждут, когда им разрешат идти. «Сначала я навещу Шеритру, – думал он, – и только потом примусь за свиток. Я не могу браться за серьезное и важное дело, зная, что скоро мне придется прерваться. Возможно, сейчас неплохо было бы прогуляться у фонтана, а потом разобрать почту из Дельты. Принимать ванну не стоит». Хаэмуас поднялся, и арфист тихонько покашлял. Хаэмуас вздрогнул от неожиданности, отпустил музыкантов, вышел из комнаты, намереваясь пройти через большой зал для приемов и оттуда выйти в сад. Но вместо этого ноги почему-то сами вынесли его к боковому выходу, ведущему в опочивальни кружным путем, огибающим центральные покои, а оттуда – прямо в его личные апартаменты.

Свиток одиноко покоился на гладкой блестящей поверхности стола, на безопасном расстоянии от алебастровой лампы, при свете которой Хаэмуас имел привычку читать в ночное время. Пенбу выполнил свою работу тщательно и аккуратно. По его знаку часовой на страже закрыл двери, и Хаэмуас остался наедине со своей находкой.

Скрестив на груди руки, Хаэмуас приблизился к столу, постоял минуту, обошел вокруг. При этом он ни на секунду не выпускал из виду свое хрупкое сокровище, лежащее посреди стола, завернутое в чистую белую тряпицу. Интересно, когда он станет его разворачивать, легко ли поддастся папирус или он может треснуть? Пальцы у него так и чесались, но вместе с тем Хаэмуаса охватило непонятное смущение, желание отсрочить момент, когда он наконец сядет за стол, развернет свиток и узнает, что же в нем скрывается. Стояла тихая ночь. Из соседнего сада до Хаэмуаса время от времени доносились приглушенные взрывы смеха. Там, видимо, принимали гостей. В масло, которым была заправлена стоявшая в дальнем углу большая лампа, попала какая-то примесь, и ровный луч света исказился, дрогнул, разломился надвое. Потом все успокоилось, и темноту вновь прорезал ровный конус света. «Если я буду здесь так стоять, это может продолжаться до самой зари, – с досадой подумал Хаэмуас. – Сядь же, глупец!» Но еще несколько секунд он колебался, стараясь побороть в душе страх разочарования – вдруг свиток окажется обычным светским документом – и в то же время опасаясь чего-то еще, чего-то такого, чему он не мог даже подобрать названия. Но вот Хаэмуас отодвинул стул и развернул тряпицу.

И вновь его поразила первозданная чистота свитка. На нем не было видно никаких следов времени или грязи. Со свитком, несомненно, обращались удивительно бережно – и сам царевич, и его бальзамировщики. Хаэмуас взял его в руки с подобающим почтением. Он стал медленно разворачивать свиток. Упругий папирус легко поддался, не проявляя никаких признаков хрупкости. Хаэмуас, не ожидая, что свиток окажется таким коротким, не удержал другой конец и, затаив дыхание, в страхе, что эта оплошность обойдется ему слишком дорого, смотрел, как свиток с тихим шелестом принял свою первоначальную форму. Папирус, однако, невредимо лежал перед ним на столе.

«Какой он короткий, – думал Хаэмуас, – а иероглифы такие яркие. – Он придвинул лампу. – Надо позвать Пенбу, чтобы он записывал за мной, когда я буду читать. Нет, Пенбу может подождать и до завтра. Сегодня я просто прочту, что здесь написано».

Он принялся опять разворачивать свиток, аккуратно придерживая его руками и вглядываясь в черные письмена. Вскоре его охватило недоумение. Подобных иероглифов Хаэмуас никогда прежде не видел. Своей формой они напоминали старинных предшественников современного египетского письма, но были такими древними, что любое сходство со знакомыми значками оказывалось обманчивым. Вся надпись состояла из двух частей, и, просмотрев первую половину, Хаэмуас решил вернуться к началу, сходив предварительно к себе в библиотеку, чтобы принести дощечку, перо и чернила. С огромными усилиями он перерисовал каждый иероглиф, а внизу подписал возможный перевод. Работа была сложной и кропотливой, и Хаэмуас так глубоко сосредоточился, что вскоре перестал замечать, что происходит вокруг, перестал осознавать, что сидит нахмурившись, вообще не чувствовал больше своего тела. Перед ним стояла сложная, интересная загадка, и предвкушение охватило Хаэмуаса подобно сладкому опьянению.

В дверь постучали. Хаэмуас не услышал. Стук повторился, и тогда он, не поднимая головы, крикнул:

– Входите!

С поклоном в комнату вошла Бакмут.

– Приношу свои извинения, царевич, – сказала она, – но принцесса уже отходит ко сну и просит, чтобы ты пришел пожелать ей спокойной ночи.

Хаэмуас с удивлением взглянул на водяные часы, установленные рядом с его письменным столом. Если им верить, с того времени, когда он принялся за работу, прошло целых два часа.

– Бакмут, я не могу прийти к ней прямо сейчас, – ответил он. – Я буду у нее через полчаса. Скажи Шеритре, пусть подождет.

Бакмут снова поклонилась и ушла. Дверь щелкнула и закрылась, но Хаэмуас этого уже не слышал. Он сидел, низко склонившись над папирусом.

Вскоре несколько фраз было переписано, но их смысл по-прежнему ускользал от Хаэмуаса. Иероглифический символ может обозначать как слог, так и слово целиком, или даже законченную мысль, скрытую в одном-единственном значке, да и сами символы, пусть и смутно знакомые на вид, можно было объяснить по-разному. Хаэмуас и так и этак играл словами, покрывая папирус на своей дощечке тонкими изящными записями, но вскоре возможных вариантов уже не осталось, а у Хаэмуаса так и не появилось никаких догадок.

Он начал шепотом произносить написанные слова, кончиком пера отслеживая слово за словом, размышляя при этом, что чем-то они напоминают древнеассирийский язык. Но некие характерные модуляции, определенная тональность звучания ставили его в тупик. Он начал читать сначала, на этот раз растягивая слова, как в песне. В тексте явно присутствовал определенный внутренний ритм. Больше он ничего не мог сделать с первой половиной текста. Дальше в свитке шел пробел, потом черные строчки начинались опять.