Искушение фараона - Гейдж Паулина - Страница 12

«Амон, со мной что-то происходит. – Хаэмуас перестал понимать, молитва это или обычный разговор. – Я и сам не могу понять, что это такое, какие-то всплески беспричинного недовольства, что-то неясное, что-то инородное и беспокойное. Оно так глубоко коренится в самых отдаленных уголках моей ка, что иногда кажется, будто все это мне почудилось. Или я заболел? Может быть, мне необходим обряд очищения? Недельный пост? Какое-нибудь снадобье? Или я мало тренирую свое тело?» Хаэмуас лежал без движения, прислушиваясь к себе. Плохо скрываемое недовольство отцом, дворец, напыщенность и чванство всего Пи-Рамзеса, шелестящие бумагами величественные министры – их образы разрастались на глазах, заполняя собой все вокруг, совсем как красная воспаленная сыпь, покрывавшая тело юной танцовщицы. Хаэмуас наблюдал. «Я величайший маг и врачеватель во всем Египте, – с горькой самоиронией думал он, – и все же меня объял страх оттого только, что мне приходится время от времени брать в свои руки бразды правления государством. Эти руки, что так любят раскапывать и искать, что с радостью отдали бы эту сухую, лишенную жизни работу государственного управления ради одного только Свитка Тота, который есть ключ к несравненному могуществу. Иногда мне даже кажется, что я пожертвовал бы своей душой – ка – ради того, чтобы обрести этот свиток и его, как говорят, волшебную силу. Эта сила двояка: тому, кто по праву произнесет заклинание, будет дарована способность телесного воскресения, а еще он научится понимать язык всего сущего, что только есть под солнцем. Кроме отца, я могу править всеми, кто живет в этом царстве, однако мне неподвластны птицы, звери, а еще… мертвые. Я старею, жизнь катится по проторенной колее, и мне страшно. Мое время истекает, а где-то, возможно глубоко в земле, или в самом сердце каменной гробницы, вырубленной в скале, или же на груди мага, более великого и одаренного, хранятся слова, узнав которые, я смог бы стать самым могущественным человеком во всем Египте».

Хаэмуас застонал и встал с пола. Он сел, скрестив под собой ноги, не сводя глаз с золотых сандалий Амона. Когда-то поиски этого свитка казались ему не более чем игрой, забавой молодости, дающей радость, интерес в жизни и приоткрывающей завесу возможного. «Я забавлялся этими мыслями, пока был занят изучением медицины, пока создавал собственную семью, работал на благо отца. Я был счастливейшим и самым удачливым человеком в мире и думал тогда, что Свиток рано или поздно сам упадет к моим ногам – как дар от восхищенных богов. Потом я приступил к своей главной работе – восстановлению и изучению древних памятников, но внутренним, скрытым побуждением всех моих действий по-прежнему оставалась эта начатая в молодости игра. Она преследовала меня неугасающим желанием. По мере того как слабели надежды, отчаяние возрастало, и вот игра перестала быть просто игрой. Поиски мои длятся уже семнадцать лет. Я обогатил свои знания, но Свитка так и не отыскал».

У него начала болеть спина, он с трудом поднялся на ноги, потянулся и снова наклонился вниз, чтобы закрыть ковчежец. «Тот, бог мудрости, молю тебя: не отказывай мне в моем желании! Я – единственный, кто достоин владеть твоим Свитком, а ты по-прежнему прячешь от меня это сокровище, будто от простого крестьянина, который способен только испортить святыню».

Ему показалось, что в комнате похолодало. Хаэмуас подошел к водяным часам, пригляделся, как медленно падают капли, и убедился, что время уже позднее. И все же лечь спать он не мог. Подхватив шерстяной плащ, он вышел за порог и, приказав стражникам следовать за собой, отправился по утихшему дворцу туда, где находилась Обитель Книг. Прямо у огромных двустворчатых дверей дремал библиотекарь. Он проснулся и, увидев, кто перед ним, почтительно склонился, приглашая войти.

Следующие два часа Хаэмуас был занят тем, что бродил вдоль рядов аккуратных свитков, расставленных в строгом порядке, брал наугад то один, то другой да обменивался иногда парой фраз с учеными, которые сну предпочитали научные изыскания. Однако тонкий папирус не вселял в него бодрость и надежду, как это бывало всегда, да и содержание того, что он читал, казалось почему-то сухим и затхлым, лишенным жизни, как и сам воздух в книгохранилище.

Хаэмуас ушел, намереваясь лечь и отдохнуть, ведь завтра предстоял долгий день. Но у дверей в свои покои он резко остановился. Ему послышался голос Гори где-то невдалеке, мелькнула полоса желтого света, потом раздался голос Антефа. Повинуясь внезапному порыву, Хаэмуас свернул налево и пошел к покоям жены. Стражники на вахте приветствовали его и постучали в дверь. Вскоре появилась заспанная и растрепанная Вернуро. Она поклонилась Хаэмуасу.

– Твоя хозяйка еще не ложилась? – спросил он коротко.

– Нет, что ты, царевич, уже больше часа как она легла почивать, – ответила рабыня, подавляя зевок.

Мгновение Хаэмуас колебался, потом вошел в приемную Нубнофрет. На столике в углу горела одна-единственная лампа, но ее света оказалось достаточно, чтобы Хаэмуас разглядел разбросанные повсюду груды подушек, коробочки с косметикой и притираниями, поникшие цветы и пустые чаши из-под вина. Он понял, что жена провела вечер в приятном обществе подруг и даже позволила уставшим к вечеру слугам – что вообще-то было не в ее правилах – отложить уборку на утро.

– Спасибо, Вернуро, – сказал он. – Спи пока здесь. Я разбужу тебя, когда буду уходить.

Вернуро согласно кивнула, но он этого уже не видел, потому что быстро прошел к дальней двери. Служанка прикрыла ее неплотно. Там, в большой комнате, на ложе, лежала Нубнофрет, закутавшись в целую гору покрывал. Хаэмуас видел, как при дыхании чуть вздымается ее грудь. Воздух наполнял сладкий аромат цветов яблони, которые стояли в вазе у изголовья. Этот дурманящий запах подействовал на него странно; Хаэмуас тихонько подошел к кровати и осторожно присел на краешек. Ему вдруг припомнились все, подобные этой, весенние поездки в город фараона, а вместе с ними его охватил и целый вихрь прежних, старых переживаний, долгое время дремавших в душе, переживаний отрочества и юности, относящихся к той поре, когда он и сам жил в этом дворце.

– Нубнофрет, – позвал он шепотом, – ты спишь?

Она что-то пробормотала в ответ. Нубнофрет повернулась, и покрывало соскользнуло вниз, до самой талии. На ней была совсем тонкая ночная сорочка, и взгляд Хаэмуаса в тот же миг приковали к себе ее груди, большие и мягкие, с темными ореолами посередине и всегда твердыми сосками. До него доносилось тепло и легкий аромат ее тела, а сам он, дрожа, поплотнее запахнул плащ. Ее спутанные волосы, в которых тут и там блестели пряди седины, разметались по подушке, лицо во сне было спокойным и гладким.

Хаэмуасу вспомнились первые дни их супружества, когда они предавались любви очень часто, иногда ради желания лучше узнать друг друга, а не просто подчиняясь зову страсти. И все же им было хорошо вместе. «Ни ее, ни меня нельзя назвать людьми импульсивными, – размышлял Хаэмуас, – но иногда на нас нападало такое озорство и игривость, что мы вели себя совсем как расшалившиеся дети. Интересно, помнит ли она те дни, скучает ли по времени, когда мы были так близки? Или, с наслаждением предаваясь исполнению своих многих обязанностей, она думает теперь, что те времена не более чем глупая юность, которая наконец-то миновала? Она знает, что я редко тревожу покой своих наложниц. Бывает ли так, чтобы она ждала меня на своем ложе? Мы по-прежнему иногда предаемся любви, но скорее следуя условностям и заведенному порядку, машинально исполняя лишь одну из многих своих обязанностей. О Нубнофрет, желанная и суровая, куда ушло наше прошлое?» Порыв прошел. Он поднялся, и она пробормотала что-то сквозь сон, но когда он обернулся, она опять крепко спала. Хаэмуас отослал Вернуро в ее уголок и вернулся в свои покои.

Утром, с особым тщанием одевшись, наложив краску и выбрав украшения, Хаэмуас в сопровождении Амека, Рамоза и Иба отправился с визитом к матери. Астноферт по-прежнему сохраняла за собой титул императрицы, дарованный ей Рамзесом, когда умерла великолепная Нефертари, та, кого он любил на протяжении долгих двадцати лет. Нефертари была родной сестрой Рамзеса, следовательно, тетушкой Хаэмуаса, тогда как Астноферт была сводной сестрой царя. Теперь, в возрасте пятидесяти девяти лет, она больше не занимала место рядом с мужем, как подобает правящей царице, поскольку болезнь приковала ее к постели. Рамзес взял также в жены свою дочь, рожденную в браке с Астноферт, младшую сестру Хаэмуаса, Бинт-Анат, и вот уже десять лет как она была Верховной царской женой. Ей было тридцать шесть, и внешностью она удивительно напоминала покойную Нефертари. Ложе своего отца делила и еще одна царица, Мериет-Амон, дочь Нефертари, но истинную привязанность Рамзес питал только к Бинт-Анат. Хаэмуасу ужасно не нравилось ее семитское имя, но к ней самой он относился с теплом и любовью – она была умна, подвижна, да к тому же очень красива. Он нечасто с ней виделся, и они не писали друг другу писем, но эти редкие встречи всякий раз доставляли ему большое удовольствие.