Искушение богини - Гейдж Паулина - Страница 21

Погребальная процессия была готова. Первыми шли двенадцать рабов с розовыми алебастровыми сосудами на плечах, в них лежали еда и драгоценные мази, за ними другие рабы несли длинные ящики из кедрового дерева с платьями и украшениями Неферу. Дальше ехали дроги с балдахином, под которым стояли четыре сосуда с внутренностями девушки; пробка каждого кувшина изображала одного из четырех сыновей Гора. Перед ними, по обычаю, выступал жрец, который всю дорогу бормотал молитвы, а уже далее в окружении прочих жрецов следовал на других дрогах саркофаг. Участники процессии зашептались, выстраиваясь по рангу, и Хатшепсут заняла свое место сразу за гробом, рядом с Ахмес и фараоном, по-прежнему не выпуская теплой руки матери.

Когда хоронили ее бабку, все было совсем иначе. Хатшепсут хорошо помнила, что, несмотря на предписываемые обычаем вопли плакальщиц, тогда всем было радостно – к месту последнего упокоения провожали высокородную женщину, которая прожила долгую счастливую жизнь и желала воссоединиться с богом. Но сегодня, дожидаясь, пока красавицы из гарема в синих траурных платьях займут свои места в хвосте растянувшегося погребального кортежа, и чувствуя, как набирают силу солнечные лучи, она по-настоящему горевала и сострадала девушке, которая едва успела переступить порог детства и чья короткая жизнь была полна несчастий.

Менена подошел к Тутмосу, поклонился, и Тутмос нехотя дал знак начинать. Хатшепсут увидела, как налегли на оглобли быки и дроги перед ней рывком двинулись вперед. Она сделала шаг, и тут же сзади донесся высокий, исполненный горя, режущий уши вопль – это женщины посыпали себе голову землей и плакали. Хатшепсут упорно смотрела на пятки шедшего впереди жреца, чтобы не видеть раскачивающегося гроба, не думать о том, что лежит внутри. Прямо над ними в высоком голубом небе кружили два сокола, ловя раскинутыми крыльями ветер, их крики были единственным звуком, который перебивал чуть слышное бормотание жрецов. На всем пути следования кортежа молчаливой толпой стояли обитатели некрополя, которые, завидев фараона, сгибались, точно пшеница на ветру, но тут же выпрямляли спины. Хатшепсут следила за ними краем глаза, видела развевающиеся на ветру белоснежные одеяния этого призрачного народа. И вдруг над толпой взлетел пронзительный, точно звук рога на заре, голос личного жреца Неферу, молодого, полного сил Ани:

– Плачьте по ней, ибо она достигла горизонта!

Было в его песне торжество, но была и скорбь, глубже которой не испытывал никто. Когда остальные откликнулись:

– Она живет! Она живет в вечности! – Хатшепсут заплакала. Неожиданно она почувствовала, как ее вторая рука утонула в громадной ладони отца, но и это ее не утешило.

У разверстого входа в гробницу, где их уже ждали слуги, процессия остановилась. Толпа осталась позади. Плакалыцицы умолкли, лишь изредка долетали тихие невнятные обрывки их разговоров; а тем временем саркофаг спустили на землю и поставили вертикально. Хатшепсут подняла голову, и на какой-то головокружительный миг ей показалось, что вот сейчас позолоченная крышка саркофага повернется на петлях и Неферу сама шагнет наружу, но ничего не случилось. Соколы еще раз пронзительно вскрикнули, описали над процессией круг и взмыли к солнцу, а помощники жрецов собрались вместе, чтобы совершить возлияние. Вперед со священным ножом в руке вышел Менена, и церемония открытия рта началась.

Четыре дня и четыре ночи погребальный кортеж стоял лагерем близ маленького храма и свежей рваной дыры в стене утеса. Бело-голубые шатры хлопали на ветру и тянули за вбитые в землю колышки, точно неуклюжие привязанные птицы; собравшиеся в кучку жрецы часами бормотали молитвы, держа в ладонях курильницы, над которыми вставали расплывчатые колонны серого дыма, покачивались и исчезали в незамутненном воздухе пустыни.

Хатшепсут сидела со скрещенными ногами и уткнувшимся в ладони подбородком в тени материнского шатра и задумчиво смотрела в пространство либо разглядывала красные бока утесов, надеясь заметить какое-нибудь животное. В это время года там обычно показывались олени или каменные козлы, журавли, ласточки, иногда мелькал гладкой гибкой тенью горный лев, но в те дни угрюмые скалы хранили молчание, в полдень начиная дрожать от зноя. Девочка крадучись уходила к реке, чтобы охладиться. Дважды ее настигал один из соколов и медленно, осторожно кружил над ней, а она опускалась на колени в знак уважения к Ховатиту, могущественному повелителю неба.

Пока он неторопливыми крыльями рассекал воздух, описывая в небе широкие круги, она думала о сестре. Неферу тоже положили у озера, откуда она видела, как небо из голубого становится красным и птицы на закате собираются в стаи. Значит, он прилетал к ней тоже и, не сводя с нее черных немигающих глаз, ждал? Хатшепсут его не боялась, по крайней мере сейчас, в ослепительном сиянии весеннего дня. Пронзительно вскрикнув, сокол полетел в сторону дворца, а девочка, пораженная и смущенная, встала на ноги, отряхнула колени и зашлепала по топкому берегу дальше. Не верилось, что кто-то может страдать, стариться или умирать под этот оглушительный весенний ор, и девочка с тяжелым сердцем вернулась к шатрам, между которыми бесшумно двигались притихшие люди. Наверное, отец прав. Наверное, Неферу просто была слабой.

Гроб все так же стоял, прислоненный к скале, жрецы все так же пели. Девочка вошла в свой шатер и легла, по ее горячим щекам потекли слезы. Она чувствовала себя совершенно одинокой.

Но вот на закате четвертого дня люди собрались у входа в гробницу, и жрецы вместе со служителями некрополя внесли Неферу в скалу. Тутмос, Ахмес и Хатшепсут вошли следом босые, с охапками цветов в руках и невольно задрожали, когда холодная тьма приняла их в свои объятия. Узкий проход сначала шел прямо, потом резко нырнул и запетлял. Носильщики кряхтели и обливались потом, свет факелов дрожал, песок скрипел под днищем саркофага, который медленно, точно нехотя, продвигался вперед, и от всего этого Хатшепсут стало так страшно, что кровь резкими толчками забилась у нее в горле.

Она шла последней, не считая слуги, и ее собственная тень скакала и извивалась вокруг нее на шероховатых стенах пещеры. Всю дорогу она не отводила взгляда от плавно покачивающихся бедер матери и даже не заметила, когда они наконец вошли в холодную погребальную камеру. Ахмес сняла со своего платья приставший лепесток и уронила его на пол, потом обернулась и сочувственно улыбнулась Хатшепсут, но та в смятении водила глазами по сторонам. Неферу как раз опускали внутрь ее каменного ложа, по обе стороны которого стояли жрецы, дожидаясь, когда его можно будет закрыть и запечатать. Вокруг были разложены сокровища покойной царевны, уже ставшие чужими, уже утратившие яркость красок жизни, такие строгие и странно недоступные, точно каждое из них обрело собственную волю, завистливую и враждебную. Все ждали, Хатшепсут не смела шелохнуться, боясь, что заденет за что-нибудь и тут же… что? Скрипнув, откинется крышка саркофага? Иссохшие руки мумии вырвутся из хрупкого плена удерживающих их повязок?

Наконец носильщики отступили, и Менена затянул последнюю молитву, его голос, обычно такой звучный и сильный, потускнел, слова глухо падали в торжественную, исполненную ожидания тишину. У Ахмес защипало глаза, но она так и не осмелилась заплакать. Тутмос застыл без движения, точно могила своими чарами превратила его в такой же камень, как тот, из которого были высечены ее гигантские раскрашенные стражи; однако его мозг лихорадочно работал, строя догадки и предположения, за маской ничего не выражающего лица прятался охотник, выслеживающий добычу. Верховный жрец умолк, повернулся к ним, поклонился и вышел. Тутмос сделал шаг вперед и положил цветы на могилу дочери. Ахмес сделала то же самое, и оба тотчас покинули камеру.

Хатшепсут осталась одна. Настала ее очередь. Она приблизилась к Неферу, чувствуя, как изменилась тишина кругом, как она напряглась, точно балансируя на грани какого-то ужасного безмолвного взрыва, и девочке стало страшно.