Апокалипсис Welcome - Зотов Георгий Александрович "Zотов?" - Страница 2

Связь барахлила, временами прерывалась, но у туриста хватало как времени, так и терпения. Окончив сеанс, он убрал сначала ноутбук, а затем и фотокамеру обратно. Подойдя к лежащей на песке чаше, курортник поднял ее, осторожно повернув: он с любопытством склонил голову, всматриваясь в сценку с людьми, на коленях ожидающих появления Солнца. Особенно хорошо вышла у чеканщика женщина ближе к краю – молодая, с распущенными волосами, она радостно простирала руки навстречу божественному свету. Турист, улыбаясь, поднес чашу ближе к глазам – надеясь внимательно рассмотреть черты лица молящейся.

Солнце на небе померкло так быстро, что он не успел этого сделать.

Стоя в кромешной тьме, курортник уяснил – это и есть знак. Его задача выполнена – руководитель разрешает ему у й т и. Чаша со стуком легла в рюкзак, он тщательно перетянул шнуры на сумке сложнейшим узлом.

Мертвые джунгли поглотили его – так же безмолвно, как и выпустили.

Глава I. Пробуждение

(День № 1 – понедельник, Москва)

Интересно, а что я сейчас делаю? Откровенно говоря, на редкость глупейший вопрос. И так ясно – сижу на краю обрыва, бесцельно болтая свесившимися вниз ногами. В мозгах сплошной звон, я ничего не думаю, поскольку мысли свернулись тугим кольцом и сдохли – изображая робота, я механически верчу головой по сторонам. Окрестная панорама не заставляет открыть рот в восторге и восхищенно произнести «Вау!». Абсолютно ничего интересного. Серая и дождливая погода – скорее всего, начало осени: период затяжных простуд и кислых депрессий. Тяжелое, измятое небо нависло над деревьями так, что почти цепляется за сучья – того и гляди, ему не удержаться: плюхнется, подмяв под себя желтые нити сухой травы. В ушах раздражающий шум – тонкие голоса, женское хоровое пение и скрежет от радиопомех. Напрягая губы до боли, я улыбаюсь. Зачем я это делаю? Наверное, сугубо из вежливости. Строгая мама, не жалея времени, наставляла в детстве – даже незнакомым людям следует улыбаться. А незнакомых людей вокруг очень-очень много. Человек сто. Или двести. Правда, ведут они себя странновато – скаль зубы хоть до посинения, никто и не подумает улыбнуться в ответ: хотя бы из чувства формальной любезности. С бесцельным видом они бродят от столбика к столбику, сталкиваясь друг с другом и безжалостно давя каблуками головки превосходных к р а с н ы х цветов. Лица бледные, грязные, измятые – выражение глаз выдает глубокую растерянность. Трогают себя за рукава, пристально рассматривают пальцы рук, часто поднимают по очереди то левую, то правую ногу – вскрикивая, издавая нервные восклицания. Женщина, прижимающая к груди пятилетнюю девочку, – косичка перехвачена розовым бантиком. Мрачный, сухощавый старик в строгом костюме. Лысый мужик с наколками «Витя Superbad». Десантник, одетый в форму с парадными аксельбантами. Жеманная дама, ступающая мелкими шажками, – она зачем-то напялила на себя длинную узкую юбку, держит над головой кружевной зонтик. Все перепачканы землей. Земля в одежде, уголках губ и волосах. Мальчик в матросской шапочке открывает рот: сыплется мокрая земля вперемешку с дождевыми червями. Я тоже поддаюсь позывам в горле – кашляю, сплевывая невкусную массу, забившую гортань. Какая несусветная гадость. Зачем же тогда они ее едят? Ненормальные.

– Мама, а что это такое? – спрашивает у женщины та самая девочка.

Женщина молчит, стискивая руку ребенка. Она не может ей ответить. Девочка плачет: заходится криком. Мать смотрит на нее пустыми глазами.

У меня конвульсивно дергаются пальцы. Левый уголок рта. Правое веко. Все тело начинает бить частыми, сильными сгустками нервной дрожи. Я поочередно скашиваю глаза на оба своих плеча – их покрывает материя, по цвету напоминающая снег. Я одета в пышное платье – белое-белое, как идеально взбитые сливки. Большущая юбка-колокол, все в гламурненьких кружевах и рюшечках, на груди – прозрачный тюль. Какое симпатичное. Разминаю онемевшие лодыжки, удивляясь: мои ноги обуты в шикарные кремовые туфли. Неужели я работаю рекламным агентом бродячего цирка? Похоже, что да. Облачилась в модельное платье и сижу на краю измазанной глиной сырой ямы – как городская сумасшедшая. С любопытством щупаю материю. Интересное платьице. Сшито явно на заказ. Я про такие уже слышала. Как их вообще называют-то, Господи? Ах да… подвенечные.

Я звонко хихикаю – так кудахчет курица: мелко-мелко, булькая тонкими горловыми звуками. Сжимаю пальцами виски, уподобляясь барышне из дешевой мелодрамы – кончики ногтей глубоко врезаются в кожу. Ох, как клево. Оказывается, я – невеста, которая сбежала со свадьбы в неизвестном направлении. А теперь, видимо, колбасится, приехав на бал-маскарад извращенцев – поедателей земли. Высунув дрожащий язык, я прикасаюсь им к ладони: она холодная и мертвенно-белая, как подвенечное платье. Не видно ни одной голубенькой прожилки. Мое истерическое хихиканье становится громче – даже вороны слетают с веток, но окружающие не спешат вызывать мне «неотложку» или любезно предложить успокоительное. Все заняты делом. Кто-то смеется. Кто-то плачет. Кто-то молится, обращая ладони к небу, где спрятался за тучами объект их поклонения. Каждый счищает с себя землю – ох, как же много тут земли… Не прекращая хихикать, я перехожу на рыдания: плачу навзрыд – закрыв зареванное лицо руками. Меня никто не утешает. Но это и неважно.

Ведь я вспомнила. Я же ВСЕ вспомнила…

Классическая музыка… лаковый паркет… стены с пошлыми розочками на обоях, только что от евроремонта… заспанные после бурного девичника подружки мучительно улыбаются мне накрашенными ртами… Олег… он такой смешной и серьезный – и даже при галстуке, который никогда не носил… толстая тетка с красной лентой через плечо, затаив корыстную надежду, спрашивает: «Фотографа нашего возьмете?» Кольца на бархатной подушечке. Тяжелый холод золота, надетого на палец. Торопливый поцелуй сонными, вялыми губами. Шампанское в пластиковых стаканчиках на выходе из ЗАГСа и пена, неудержимо бьющая через край…

Я провожу рукой по волосам. Они тоже в земле: свалялись, потускнели. Сверху прямо на нос мне падает мокрица – одним щелчком отправляю ее в воздушное путешествие. Значит, я была на свадьбе. На своей свадьбе. Но как же тогда я оказалась ЗДЕСЬ? Я поднимаюсь, отхожу подальше от краев ямы. Меня грубо толкают – дед в полосатой больничной пижаме. Он идет как бы сквозь пространство, не видя никого вокруг, что-то шепча бескровными губами – протянув перед собой руки. Старик явно безумен. Подождите-подождите. Неужели я рехнулась от счастья и сразу со свадьбы меня отвезли в психушку? Обшариваю платье руками, не забыв оценить идеальный маникюр. Лезу в лифчик. Не стесняясь посторонних, задираю пышную юбку, осматривая чулки. Нет, мобильника, видимо, мне не положено. И куда, собственно, я собиралась позвонить? По какому номеру?

Ууууууууууу. Аааааааа. Ясно-ясно-ясно. Шизофрения. А что еще?

Возвращаюсь. Безвольно присаживаюсь – яма тянет меня, как магнитом. Запрокидываю голову. Небо, делая одолжение, выдавливает пучок хилых молний. Черные облака нехотя подрумяниваются – на горизонте встает огненное зарево. Я чувствую горький запах дыма… и снова, в который раз, сплевываю землю – беспомощно высовывая язык и отвратительно громко кашляя. Прямо под ногами внезапно раздается деревянный стук.

Чья-то ледяная рука обхватила мою лодыжку.

Я дико визжу. Ошарашенно вскакиваю. Смотрю вниз.

Человек на дне ямы нисколько не смущен моей реакцией. Напротив – пользуясь освободившимся местом, он сноровисто вылезает наружу. Молодой парень с щегольскими усиками, в совершенно клоунской одежде: не то парадная форма, не то ливрея швейцара… грубое сукно сине-красного цвета, высокие ботфорты – с раструбом, заканчивающимся выше колена. На голове – шляпа, похожая на длинную трубу, с лаковым козырьком; рука вцепилась в эфес изогнутой сабли.

– Мадмуазель, – с ярко выраженным акцентом говорит человек, придерживая саблю и расшаркиваясь с ленивой церемонностью. – Pardon moi, но для чего же так орать? Ну да, вас положили сверху, прямо на меня. Разве плохая поза? Я и без того вами изрядно стеснен. Почитай, уже двести лет здесь лежу. Отойдите, сильвупле. Cейчас наверняка кто-нибудь еще оттуда полезет.