Завещание Оскара Уайльда - Акройд Питер - Страница 42

Я был доволен, и в первые недели свободы мне было хорошо как никогда. Я писал, совершал долгие прогулки и каждый день купался в море, обновляя в нем, подобно Афродите, свою невинность. Но вскоре, когда друзья начали покидать меня, возвращаясь к собственным делам, и вдохновение мое ослабло, мне вновь стало не по себе. Опьяненный волей, я сочинил великие стихи и испытал безумное торжество; но, стоило мне остаться одному, как меня вновь окружили тени тюрьмы – не той тюрьмы, что выстроили для меня другие, а той, что я соорудил для себя сам.

Прежняя жизнь ушла безвозвратно. Мало-помалу я вновь начал осознавать то, что уже знал за год до ареста: как художник я кончился. Баллада, которая изверглась у меня из груди, была криком раненого зверя; но боль прошла, и сказать мне было больше нечего. Я носился с мыслью сочинить драму на религиозную тему, но пороху на это не хватило. Я чувствовал, что мне немного осталось в жизни – разве что плыть по ее течению, пока не уткнусь в песчаную отмель. Тюрьма никогда не кончается. Это знает каждый заключенный. Ты просто попадаешь в замкнутый круг воспоминаний о ней.

И вышло так, что я вернулся к Бози, – больше мне некуда было деваться. Жена не пожелала принять меня под свою крышу, дети жили под чужой фамилией, друзья моих позорных лет были, как говорят театральные агенты, «вне досягаемости». Разумеется, я знал, что дружба с Бози для меня губительна, но ведь даже Иисус стакнулся с Иудой, чтобы ускорить свою смерть. Робби Росс написал мне отчаянное письмо, где говорилось, что возобновление отношений «с этим молодым человеком» – великая ошибка; я ответил телеграммой: «КТО СПОСОБЕН НА ВЕЛИКИЕ ДЕЛА, ТОМУ ДОЗВОЛЕНЫ ВЕЛИКИЕ ОШИБКИ».

Вдвоем с Бози мы отправились в Неаполь; мне, пожалуй, следовало бы написать «Неаполитанскую трагедию». Как арестанты, мы кружили по тюремному двору нашей проклятой дружбы. А потом, без всякого предупреждения, Бози меня бросил. Его мать пригрозила лишить его содержания, если он останется со мной, и, хотя ему нравились нищие – по крайней мере неаполитанские, – нищета ему совершенно не нравилась. Снова я остался один, и одиночество превратило меня в жалкую тень. Любая мелочь могла вывести меня из равновесия; я болезненно переживал малейший намек на пренебрежение и писал столь же длинные, сколь поспешные письма, где оскорблял любящих меня и нападал на пытающихся помочь. Почему ты не шлешь денег, писал я, почему распространяешь обо мне ложные слухи в лондонских клубах, что происходит с моей «Балладой»?

В тоске и усталости я влачил свое существование здесь, в людном Париже, ибо уединение было бы и вовсе самоубийственно. Я всегда был плотью от плоти большого города, а ныне я стал настоящим символом порочной городской цивилизации и хочу умереть там же, где и жил. Как Вийон и Бодлер, я считаю «paysage de metal et de pierre» [92] своей истинной родиной. Жизнь моя за последние два года мало в чем изменилась – арифметика явно преобладает в ней над чувством. Все, что я имею – все до последнего гроша, – мне приходится выпрашивать. Одежда моя истрепалась так, что я стал смахивать на норвежского оборванца; я превратился в забавную престарелую тетушку. Обращение людей со мной стало совершенно другим: если раньше они только слушали, то теперь они поверяют мне все свои тайны. Они знают, что меня ничем нельзя шокировать, и убеждены, что у меня ничем нельзя вызвать зевоту.

Фрэнк Харрис даже взял меня с собой в Канн, чтобы было перед кем упражняться в красноречии, – воистину, для этого человека надо выстроить новый Колизей. Прошлой весной я ездил в Рим с Гарольдом Меллорсом. Платил, конечно, он. К Меллорсу я равнодушен, но вот кого я действительно хотел увидеть, это папу римского. Бог так долго возился, чтобы сделать Августина епископом – во всяком случае, так пишет сам Августин, – что я вполне мог рассчитывать на малую толику его внимания, потребную для моего обращения. Я подумывал о раскаянии на смертном одре, но отказался от этого хода как слишком очевидного. К тому же я всегда предпочитаю решать такие вопросы загодя.

И вправду, когда я увидел папу – впрочем, думаю, первым увидел меня он, – случилось чудо. Зонтик мой не расцвел, как я мог ожидать [93], но в этом сыром и гулком соборе, содрогавшемся от пения пасхальных паломников, вся картина моей жизни вдруг стала мне ясна. Я понял, что не властен уклониться от судьбы и что мне надлежит погибнуть прежде, чем я смогу вновь подняться: ныне я как раз способен взглянуть смерти в лицо. Но христианином я так и не стал. На пороге смерти я сделался пантеистом, политеистом и атеистом одновременно. Я тащу к себе всех богов, потому что не верю ни в одного. Я понял тайну античной цивилизации: в Фермопилах позади храма Геракла стоял алтарь Жалости – перед ним я готов вечно лежать, простершись ниц.

И это действительно помогло мне прийти в себя. Первый год свободы потому стал для меня непосильной ношей, что я попытался взвалить себе на плечи весь груз прежней жизни – и, разумеется, упал. Но все это позади: я покончил с искусством и расстался с выросшим на его почве прежним своим "я". Ныне я стою неподвижно, дивясь неистощимому изобилию явлений жизни, которой я прежде хотел владеть и управлять. Наполеон сказал, что глубокая трагедия – школа великого человека; теперь я наконец понимаю: все, что я создал, – ничто, меньше, чем ничто, перед лицом тайны бытия. Смысл можно найти только в отдельном человеке, пусть даже таком бедном и беспомощном, как я, и в тайне отдельного существования. Но долговечна лишь сама жизнь, ее неиссякаемый поток. Она больше, чем я, и все же без меня она была бы неполна – вот где истинное чудо.

Сегодня утром мне опять было очень плохо, и, поскольку комната моя порой кажется мне склепом, я вышел на улицу де Боз-Ар – медленно, с трудом передвигая ноги, но с ощущением чуда. На углу улицы Жакоб рядом со старым музыкантом возился мальчик; он тщательно собрал несколько су, брошенных старику, и положил перед ним. На другой стороне улицы двое юношей помогали пожилой женщине взойти на крыльцо – в их лицах было столько радости, что на душе у меня сразу полегчало. Мальчик ласкал собаку, положившую лапы ему на плечи. Разум и сердце мое живут теперь именно такими вот событиями. Это происходит сегодня, восьмого октября 1900 года, – и будет длиться вечно.

9 октября 1900г.

Вот так встреча. Когда я гулял сегодня утром вдоль набережной Сены, ко мне подошла юная пара. В таких случаях я всегда бываю настороже, и, пока они приближались ко мне, я смотрел на них холодным взором.

– Имею честь видеть мистера Оскара Уайльда? – спросил молодой человек.

Я ответил, что польщен его вниманием.

– Мне только руку вам пожать, мистер Уайльд, – сказал он. Его жена часто-часто замигала, словно мое лицо слепило ей глаза.

– Знаете, мистер Уайльд, мы читали про ваши муки мученические – правда, Маргарет? Но теперь-то все позади, вы стали опять каким были?

Я понял, что они добрые люди, и сказал, что чувствую себя много лучше.

– Ужас, как они вас замордовали.

– Вы никому вреда не сделали, – вставила вдруг женщина.

– Где же видано, чтобы этакий писатель да не мог позабавиться?

Трудно было не согласиться с молодым человеком, и к тому же у него были очаровательные недавно отпущенные усы.

– Мы тогда прямо так и сказали, правда, Маргарет? – Она опять моргнула. – В трактире уж так о вас судачили, мистер Уайльд. Вы, часом, не захаживали в «Глоб», что в Форест-Хилле?

Я ответил, что не имел такого удовольствия.

– Да, мы уж о вас поспорили так поспорили, правда, Маргарет? Иные кричали, что вас повесить мало, но я-то вас в обиду не дал. Я говорю: «Что он сделал такого худого? Кому он навредил?» И если хотите знать, больше народу за вас стояло, мистер Уайльд. Ей-богу, не понимаю, чего вас травить. Я им так и сказал: «Чем он занимался, тем занимаются тысячи». И пришлось им согласиться – куда деваться-то?