Малохольный экстрасенс - Дроздов Анатолий Федорович - Страница 1

Анатолий Дроздов

Малохольный экстрасенс

Пролог

Вовка с хрустом всадил лопату в песок:

– Здесь!

Он присел на корточки, достал из кармана затертую пачку "Астры" и с нескрываемой насмешкой глянул на Панова.

– Давай!

Панов, не отвечая, воткнул в мягкую землю длинный металлический щуп, огляделся.

Местечко и вправду было невеселое: куцая поляна, даже, пожалуй, не поляна – поросший редкой травой и какими-то деревцами-недомерками пустырь среди чахлого кустарника за деревней. А там, где он сейчас стоял, у опушки чернолесья (ольха, осина и квелые березки), и вовсе была лысина – проплешина почти правильной овальной формы диаметром метров в восемь в самой широкой части. Даже сухого стебелька не выглядывало здесь из серого песка – только вовкина лопата.

Было еще совсем рано – слишком рано для активной деятельности после вчерашней содержательной беседы за полночь за стаканом рафинадного самогона, и Панов мысленно пожелал доброго здоровья деревенскому жителю Вовке с его идиотской привычкой вставать ни свет ни заря, а также самому себе, затеявшему вчера этот глупый спор. Ему, конечно, очень нужно было сражаться за научную точку зрения с колхозным трактористом, как и все в деревне, убежденному в том, что молнии постоянно бьют в это проклятое Богом место именно потому, что оно проклятое. А он, разгорячась от рафинадного, доказывал, что такого не может быть: тут или руды железные близко к поверхности залегают, или, того проще, какой-то стальной задний мост, с машинного двора колхоза тайком упертый, кто-то закопал да и забыл. Словом, вышел на научный эксперимент. Ищи теперь этот задний мост или руды. Курскую магнитную аномалию у деревни Прилеповка…

Панов сглотнул вязкую слюну, скопившуюся во рту, и, вздохнув, взялся за щуп. Длинная, острая спица, сделанная из толстой стальной проволки, легко входила в рыхлый серый песок по самую рукоятку. Он начал с краю и, методично всаживая сталь в землю через каждые полшага, прочесывал проплешину – черт бы ее подрал!

Вовка, попыхивая сигаретой, с интересом наблюдал за ним. Панов понимал, чего тот ждет. Что городской приятель быстро выдохнется, сдастся, и тогда всей деревне можно будет рассказать, как он посрамил "ученого". Они выросли вместе: легкая характером и поведением мать Панова отвозила его каждый год на целое лето под присмотр одинокой сестры; они с Вовкой днями шастали по окрестным лесам, пугая невинную живность выстрелами из самопалов или до посинения бултыхаясь в Переплюйке – крохотной речушке у деревни, полностью соответствовавшей своему названию. Потом пути их разошлись: Вовка остался в деревне, а Панов пустился грызть гранит науки – способности вдруг открылись. "Во многой мудрости много печали, кто умножает познания, тот умножает скорбь…" С тех пор они виделись редко – когда Панов приезжал навестить тетку, давно заменившую ему сгинувшую где-то на обширных просторах великой страны мать. И во время этих задушевных встреч с традиционным стаканом рафинадного (из зерна по причине трудоемкой технологии в деревне давно самогона не гнали) друг детства, видно испытывая какую-то обиду на него, все пытался хоть в чем-то Панова переспорить, доказать, что он знает не меньше. В последние годы Панов в таких ситуациях обычно уступал – было б из-за чего портить отношения. Но вчера почему-то заупрямился…

Упрямство одолевало его и сейчас: с первого взгляда ему стало понятно, что ничего он на этой чертовой земляной лысине не найдет, но он все же тыкал и тыкал щупом в песок, время от времени смахивая пот со лба – между небом, затянутом тяжелыми черными облаками, и унылой землей становилось по предгрозовому душно. Может быть, если бы Вовка не улыбался так нахально!

Вовке надоело первому.

– Ладно, Дим, бросай! – он отшвырнул давно погасший окурок, встал и с наслаждением потянулся. – Ни хрена тут нету – сам видишь. Хрен с ней, бутылкой, – добавил он миролюбиво, – не надо. Пойдем, похмелимся, как люди, и… – он вздохнул, – работы много.

Приступ упрямства у Панова еще не прошел: он только головой покачал в ответ.

Вовка пожал плечами:

– Смотри, гроза будет. Долбанет молнией – будет тебе открытие! – он сложил руки на груди и закатил глаза, наглядно изображая ближайшее будущее приятеля.

Панов, не отвечая, ожесточенно воткнул щуп в землю. Вовка еще раз пожал плечами, покосился на лопату (лопата была хорошая, острая, с черенком, отполированным до блеска ладонями), вздохнул и потянулся к деревне. Панов же в сердцах саданул щупом в песок, и в этот миг под острой сталью что-то звякнуло.

Похолодев от радости, он схватился за лопату. Но радость улетучилась также быстро, как и пришла. Это был металлический шар, величиной с полкулака, весь изъеденный ржавчиной – то ли чугунное ядро эпохи петровских войн со шведами (а тогда хорошо повоевали на этой земле), то ли принадлежность шаровой мельницы, невесть как сюда попавшая.

Несколько минут Панов вертел в руках находку, тупо размышляя, как это могло здесь оказаться; затем, махнув на все эти размышления рукой, бросил шар на песок и полез в карман за сигаретами. Ясно было одно: доказать Вовке, что именно эта штуковина притягивает молнии, все равно не удастся…

Накрапывало, и Панов, жадно втягивая в себя дым от уже обжигавшего пальцы окурка, засобирался в деревню. Он шагнул к торчавшей в земле лопате, и в этот миг будто кто-то разорвал небо надвое. Оглушительный треск ударил его сверху, и ослепительно-белая, с синевой по краям (он успел заметить эту синеву) лента шваркнула прямо перед ним в землю; его подбросило, и все вокруг исчезло в черноте…

Очнулся он от ощущения сырости на лице. Открыл глаза. Грязно-серые облака висели прямо над ним и из них сеялся мелкий колючий дождик.

Он сел и огляделся. Лопата и щуп валялись рядом, между ними – злосчастный ржавый шар. Он провел ладонью по груди. Одежда была влажной, но не мокрой – значит лежал он без сознания недолго. "Молния, – вяло подумал он, – все-таки они сюда точно бьют – Вовка не зря предупреждал. Хорошо еще, что не убило нахрен!"

Он встал, подобрал лопату и щуп, машинально сунул в сразу оттопырившийся карман находку и побрел к деревне. Его слегка мутило, ноги казались ватными, зато прежняя тяжесть в голове исчезла – будто и не было вчерашнего вечера со стаканом и жарким спором за полночь…

Вовка уже успел куда-то умчаться на своем мотоцикле, Панов оставил у него во дворе лопату и щуп и отправился к тетке. В сенях дома он залпом выпил кружку ледяной воды, машинально переложил находку из кармана в свою тощую потрепанную сумку, валявшуюся здесь же, и шагнул в дом.

Тетка лежала на кровати поверх покрывала в одежде и слегка постанывала: снова давление прыгнуло, судя по всему, прямо за утренними хлопотами. Он придвинул стул, присел. Она повернула к нему перекошенное болью лицо.

– Где это ты ходил?

– Да так, – ответил он неопределенно. И спросил:

– Болит?

Она прикрыла глаза, подтверждая – качать головой или говорить, видно, не позволяла боль.

Повинуясь какому-то безотчетному чувству, он положил левую ладонь на ее лоб. Лоб был горячий, да так, что собственная ладонь показалась ему ледяной. Он вдруг ощутил, как холод из его ладони заструился туда, в жар, он словно бы лил что-то из себя самого на этот пышущий огнем лоб; и жар этот вдруг как бы стал сжиматься, отступать. Ощущение было странное и пугающее, он, испугавшись, отдернул было ладонь.

Но тетка с неожиданным проворством упредила его движение, крепко схватив ладонь обеими руками.

– Не надо, пусть будет, – тихо попросила она, и он подчинился.

Так прошло несколько минут. Он почувствовал, что жар под его ладонью съежился и исчез совсем; руки тетки ослабли и тихонько скользнули на постель, она задышала ровно и тихо – уснула.