Песнь Хомейны - Роберсон Дженнифер - Страница 18

Моя рука скользнула под лохмотья и сомкнулась на костяной рукояти кэйлдонского кинжала. Мгновение я постоял у дверей в комнату матери, прислушиваясь к тому, что происходило внутри. В комнате царила тишина. Может быть, матери там вовсе и не было — но я успел узнать, что люди — и мужчины, и женщины — в тяжких обстоятельствах особенно тянутся к тому, что им близко и знакомо, что было им дорого в прежние, более счастливые времена. Эта комната была излюбленным местом для моей матери. И, удостоверившись, что она там одна, я распахнул дверь…

Двигался я бесшумно, и бесшумно, без скрипа закрыл за собой дверь. Я стоял на пороге, глядя на свою мать — и понимал, что она постарела.

Она склонилась над пяльцами с вышиванием. Я не видел узора вышивки — но все ее внимание было без остатка отдано рукоделию. Солнечный свет, дробясь в стеклах-фасетках стрельчатого окна, заставлял цветные нити вспыхивать в теплых лучах — но я почти тут же ощутил запах сырости, царивший в комнате, словно бы жаровни никогда и не согревали ее. Эта комната всегда была одной из самых теплых и уютных — но теперь в ней было холодно и пусто.

В покоях было так тихо, что я слышал, как игла прокалывает ткань. Мать работала аккуратно, пристально, низко склонившись над вышивкой — даже брови сдвинула от усердия. Она сидела в профиль ко мне. И ее руки…

Тонкие, высохшие руки, распухшие в суставах — руки, более похожие на птичьи лапки. Она работала с пристальным вниманием — но мне подумалось, что с такими руками ей, должно быть, едва хватает сил просто прокалывать ткань, едва обращая внимание на узор. Болезнь отняла у нее все ее искусство.

И тут я ясно вспомнил, что в сырую погоду у нее всегда болели руки. Она никогда не жаловалась, но становилась все более беспомощной с каждым месяцем. И теперь, глядя на свою мать, я видел, что болезнь окончательно уничтожила ту грацию и изящество, которые всегда так любил в ней отец.

На ней был белый платок и чепец, полностью скрывавшие ее волосы — только одна-единственная прядка выбилась и теперь змейкой вилась по ее щеке, еще более подчеркивая худобу лица. Седые — совершенно седые волосы — а я помнил их темно-золотыми, такими же, как мои. Тонкие морщины паутинной сетью легли на ее лицо, кожа была похожа на тончайший смятый шелк.

Она была в своем любимом темно-синем — но мне показалось, что на ней то же платье, какое она носила семь лет назад. Да, я не ошибся: теперь я ясно видел оно выношено и протерто едва не до дыр.

Должно быть, я издал какой-то звук. Мать подняла голову, обвела взглядом комнату — ее глаза остановились на мне с безмолвным вопросом…

Я шагнул к ней и опустился на колени. Я приготовил слова для этой встречи

— но сейчас все они как-то разом позабылись, вылетели из головы. Любые слова сейчас были пустыми и ненужными. Я молчал, и только горло у меня сжималось от болезненной нежности.

Я не смел поднять глаза к ее лицу — вместо этого принялся разглядывать упавшую к ее ногам вышивку. Знакомый рисунок — хотя в исполнении и не было прежнего изящества: высокий бородатый воин на гнедом коне, ведущий в бой армию Мухаара. Я всегда любил эту картину — в детстве мать часто говорила мне, что этот воин — мой отец. И странно было теперь узнавать во всаднике — себя самого.

Рука матери коснулась моей головы. Сперва я едва не отшатнулся, вспомнив, как грязны мои волосы — но сдержался и не сдвинулся с места. Пальцами второй руки она приподняла мою голову под подбородок и повернула мое лицо к свету, чтобы как следует рассмотреть его. Она улыбалась — улыбалась прекрасной сияющей улыбкой, а по лицу ее катились слезы.

Я бережно взял ее руки в свои — осторожно, так осторожно, внезапно испугавшись, что могу причинить им боль. Они были такими тонкими, такими хрупкими — рядом с ней я казался себе слишком большим, неповоротливым и неуклюжим.

— Госпожа, — хриплым дрожащим голосом проговорил я, — я виноват в том, что не пришел раньше — даже не послал весточки…

Она прикрыла мне рот рукой:

— Нет.

Тонкие руки коснулись моей бороды, зарылись в мои сальные и грязные волосы:

— Ты это специально сделал — или совсем отбился от рук и забыл, как я учила тебя следить за своей внешностью?

Я рассмеялся — глуховато и не слишком весело:

— Боюсь, госпожа моя, изгнание сделало из вашего сына совсем другого человека.

Морщинки у ее глаз — таких же голубых, как и мои собственные — стали резче и заметнее. Потом она отняла руки — и в это мгновение я понял, что она пытается сдержать свои чувства. В ее глазах читались гордость, радость, благодарность и осознание того, что ее сын больше не ребенок, что мальчик превратился во взрослого мужчину. Я знал, что для нее до седых волос останусь ребенком — но сейчас она словно бы признала мое право на свободу, на свою жизнь, именно таким признанием и была ее сдержанность.

Я поднялся, пошатнувшись от внезапно нахлынувшей слабости, она продолжала улыбаться:

— В тебе живет Фергус.

Я отошел к окну, пытаясь справиться с собой, и бесцельно уставился на солиндских стражников, вышагивающих по стене. Совладав со своими чувствами, я снова обернулся к матери:

— Ты знаешь, зачем я пришел? Она подняла голову — я невольно отметил, какой дряблой и морщинистой стала ее шея:

— Я была женой твоего отца тридцать пять лет. Я родила ему шестерых детей.

Боги избрали только двоих для жизни в этом мире — но я уверена, что эти двое в полной мере сознают, что значит принадлежать к королевскому Дому Хомейны, кажется, мать даже помолодела от гордости. — Конечно же, я знаю, зачем ты пришел.

— И каков же твой ответ? Это ее удивило:

— Там, где есть долг, таких вопросов не существует. Ты сам теперь Правящий Дом Хомейны, Кэриллон — что же тебе еще остается делать, как не отнять свой трон у Беллэма?

Ничего другого я и не ожидал — и все-таки было странно видеть в своей матери такую спокойную решимость, слышать от нее такие слова. Будь это мой отец — такая встреча была бы в порядке вещей, но отца у меня больше не было

— и вот теперь моя мать благословляла меня на войну.

Я отошел от окна:

— Ты поедешь со мной? Сейчас, теперь же?

— Нет, — улыбнулась она.

— Я все рассчитал, — с нетерпеливым жестом проговорил я. — Ты наденешь платье служанки с кухни и выйдешь из дворца вместе со мной. Это можно сделать.

Я сумел это сделать. Они ничего не заподозрят, — я коснулся своего перемазанного лица. — Надень засаленное платье, попытайся подражать манерам служанки… Ты будешь рисковать своей жизнью — но у тебя все получится.

— Нет, — снова ответила она. — Разве ты забыл о своей сестре?

— Торри в Хомейне-Мухаар, — мне показалось, этого ответа достаточно, я снова выглянул в окно. — Мне тяжелее пробраться в Хомейну-Мухаар, чем в Жуаенну, но как только мы выберемся отсюда, я займусь освобождением Торри.

— Нет, — в третий раз повторила мать. — Кэриллон, не сомневаюсь, что ты продумал все до мельчайших деталей — но я на такое не пойду. Турмилайн в опасности. Она — заложница Беллэма, и заложница именно на такой случай, ты думаешь, если мне удастся бежать, Беллэм ничего не предпримет?

Она сдвинула брови, в ее глазах я прочел страдание.

— Он очень скоро узнает все — узнает, что я бежала от его стражи. И за это покарает твою сестру.

Я стремительно пересек комнату и взял мать за плечи:

— Я не могу оставить тебя здесь! Или ты думаешь, что я смогу спокойно жить, зная, что ты здесь? Здесь — в запустении, в холоде, пробирающем до костей — в этом убожестве!.. Мама…

— Мне никто не причиняет вреда, — отчетливо проговорила она. — Меня не бьют. Кормят. Правда, содержат, как нищенку — ты сам это видишь, — она коснулась пальцами моих запястьев, скрытых кожаными браслетами. — Я знаю, чем ты рисковал, придя сюда. Если бы Турмилайн была в безопасности, я ушла бы с тобой. Но я не оставлю ее Беллэму, чтобы он вымещал на ней свою ярость.

— Значит, он все это сделал специально — на случай, если я вернусь!