Приматы моря - Акимушкин Игорь Иванович - Страница 8

Из нее мы и соорудили аквариум для Мефистофеля.

У поселка Рыбачий огромная базальтовая плита, словно гигантский подводный пирс, выдается в море. В прилив вода покрывает ее лишь метровым слоем. В отлив карниз обнажается, и по нему, прыгая с камня на камень, можно ходить.

Здесь мы сложили из камней и цемента небольшой бассейн, накрыли его решеткой.

Пошли за Мефистофелем.

На пороге бревенчатого домика, который отвели нам под лабораторию, сидел, лениво развалясь на приступках, наш чичероне и покровитель – Олега. На нем был новый ватник, только что полученный со склада, и фуражка с обрезанным почти до основания козырьком. Моряки, если они связаны уставом, не станут носить фабричной формы фуражку с козырьком-аэродромом.

– Как узнали его имя? – спросил нас Олега, когда мы показали ему пленного осьминога и назвали его Мефистофелем.

Лицо у Олеги непроницаемое, трудно решить, всерьез он это спрашивает или смеется.

Олега служил в армии на Курильских островах. Отслужил срок и остался здесь. Стал работать матросом на китокомбинате. Один на весь комбинат матрос. Есть здесь, конечно, и другие моряки, на буксирных катерах например, но Олега – специалист по весельной технике: лодкой заведует.

Он держал банку с Мефистофелем и рассматривал его на свет. Осьминог таращил желтые глаза, подняв их буграми на затылке.

Мы шли выпускать Мефистофеля в сооруженный для него садок.

У конторы встретили раздельщиков. Мы совсем уже было миновали их, не привлекая любопытства, но Олега не выдержал: не мог позволить, чтобы остался неразы – гранным такой козырь в его руках.

– Восьминог, – сказал он, торжественно возвышая банку над головой.

Мигом его окружили. Каждый получше хотел рассмотреть легендарного земляка, с которым, однако, редко кому приходилось встречаться так вот запросто, лицом к лицу.

Осьминогу, видно, польстило неумеренное проявление интереса к его особе. Он напыжился, поднял забавные рожки над глазами и вдруг расцвел, словно радуга после дождя. Показал на коже такую необыкновенную игру красок, на которую только мультфильм способен. Расцветки одна радужнее и ярче другой волнами пробегали по его телу.

Вокруг раздались удивленные голоса.

– Что с тобой, друг? – участливо спросил Олега.

– Играет красками, – объяснил я. – Когда волнуется, то краснеет, то зеленеет. Человек обнаруживает свои эмоции мимикой – «игрой», так сказать, лицевых мускулов, а осьминог сменой красок на коже.

А когда осьминог прячется, то выбирает такую краску, какая менее заметна. В черных скалах – чернеет, в водорослях бурым становится, на песок попадет – сразу пожелтеет, под цвет грунта. Как хамелеон. Какого цвета фон будет у него перед глазами, такую окраску он и примет.

Мефистофель снова сменил декорацию: из бурого стал сизо-розовым.

– Аркашкин нос увидел, – сказал Олега. Все засмеялись.

Розовый цвет густел. Алые тона вытеснили синеватые, разлились по телу киноварью – осьминог стал пунцовым.

– Во! Олегу узрел, – обрадовался случаю Аркадий.

Когда все вдоволь насмотрелись, мы двинулись дальше. Но уже не втроем, а всей компанией. Никто не захотел отказать себе в удовольствии присутствовать при столь необычном новоселье.

Через поселок прошли шумной гурьбой, переполошив мирных жителей.

– Чтой-то случилось? – сказала какая-то тетка, в тревоге поднимаясь со скамейки.

– Не зевай, Матвеевна, – осьминожье новоселье! – крикнул ей радист Гриша, едва поспевая за всеми на коротких ногах.

– Выпускай, Олега.

Олега нагнулся над каменным сооружением, опрокинул банку – вода из нее вылилась, но пленник не захотел покинуть своей стеклянной темницы. Олега потряс банку – осьминог лишь крепче присосался к стеклу. Олега сунул палец в банку, хотел подтолкнуть упрямца – и вдруг вскрикнул, на лице его изобразился испуг и отвращение. Отшвырнул банку, но она словно прилипла к пальцу. Он отчаянно затряс рукой и как-то странно боком запрыгал.

Аркадий попятился и упал, наскочив на сетку, которую мы принесли, чтобы накрыть сверху садок.

Трагедия обернулась комедией. Олега, обрадованный неудачей своего «врага», вдруг захохотал, тыча пальцем с нанизанной на него склянкой в поверженного завплавсредствами и повторяя сквозь взрывы смеха.

– Цела шея-то? Шею-то не поломал?

Потом опять затряс банкой.

– Я ее об камень вдарю!?

– Не смей, ты же убьешь его!

– Тогда забери себе. Он мне весь палец изгрыз.

– Подожди. Сейчас. Да не тяни его – порвешь! Потерпи. Сейчас придумаем. У кого папиросы, табак есть?

Десяток рук протянул пачки сигарет.

Я взял сигарету, размял ее, высыпал в банку табак. Присоски, державшие в плену Олегов палец, почувствовали запах никотина, съежились, разжались и освободили жертву.

– Окаянный, – сказал Олега, рассматривая свой кровоточащий палец, – за что ж ты меня невзлюбил?

МЕФИСТА № 2

Дважды в сутки набегавшие волны прилива заливали через решетку жилище Мефистофеля и приносили свежую воду. О пище заботились мы сами.

Все шло хорошо. Но однажды утром вдруг обнаружилось, что имя Мефистофелю дано совершенно неправильно: он… стал матерью. Поскольку с полной очевидностью выявилась женская природа нашего пленника, пришлось в его имени отбросить мужское окончание. Получилась Мефистофа. Но обычно мы называли ее Мефистой-бис в честь безрассудной осьминожихи из Калифорнийского аквариума, отдавшей жизнь своему материнскому призванию.

Для гнезда Мефиста № 2 выбрала место, по правде сказать, очень странное: на уступе камня в углу между двумя стенками бассейна и поверхностью воды. Осьминожихе, видно, казалось, что гнездо сверху надежно прикрыто, поскольку воздух был для нее такой же чуждой и инертной стихией, как и камни.

Нас местоположение гнезда тоже устраивало – легко было наблюдать, что в нем происходит.

Первую партию яиц Мефиста отложила ночью, часа, наверное, в четыре. Собрала их в пачки еще до того, как обнаружили ее стремление стать матерью. Мы подоспели как раз вовремя, чтобы присутствовать при последних актах икрометания.

Осьминожиха заслонила открытую сторону угла своим телом. Слабая струя выносила из воронки маленькое яичко – с рисовое зернышко. На мгновение оно исчезало в материнских объятиях. Затем одно щупальце, прорвав блокаду переплетенных рук, тянулось к каменной стенке и присоединяло яичко к группе других яиц, снесенных прежде и подвешенных к камню на клейких стебельках.

Минуты через две-три все повторялось. Новое яичко появлялось на свет. На короткий миг исчезало в решетке рук и присоединялось к группе своих потенциальных братьев.

Прошел час, другой, мы устали стоять, склонившись над Мефистой. Наши шеи онемели, а «автоматизированный» процесс откладки яиц, ничем ни разу не нарушенный, продолжался без перебоев, как хорошо налаженное поточное производство.

Мы не дождались его конца и разошлись по своим делам. После полудня я снова навестил Мефисту. На ее коже еще полыхали пунцовые зарницы пережитых волнений, но в общем вид у нее был умиротворенный. Окраска приобрела более темный оттенок. Осьминожиха распустила щупальца, вытянула их, слабо покачивая, в сторону внушительной грозди яиц, белевшей в глубине ниши.

Лишь только тень от моей головы коснулась ее рук, она насторожилась. Глаза, мирно дремавшие по бокам головы, полезли на «лоб». Смешные рожки выросли над ними. Осьминожиха подобралась, готовая ко всему.

Я не двигался. Постепенно напряжение ее мышц ослабло. Глаза покинули наблюдательный пункт на макушке. Животное успокоилось.

Воронка, слабо пульсируя, методически выбрасывала струи воды. Я заметил, что направление их не было неопределенным – все фонтанчики били в одну цель и целью были яйца. Омывая их проточной водой, осьминожиха доставляла развивающимся эмбрионам свежий кислород и смывала сор и вредные продукты жизнедеятельности.

Ни на следующий, ни на третий день в положении осьминожихи ничто не изменилось. Она занимала прежнюю позицию, затыкая своей персоной, точно пробкой, единственный доступный из воды проход к гнезду. То обстоятельство, что яйца висели у самой поверхности и сверху их можно было достать, протянув лишь палец, ее нисколько не беспокоило – воздушная среда, видимо, находилась вне поля ее восприятия, в пространстве другого, так сказать, измерения.