Кресси - Гарт Фрэнсис Брет - Страница 28

— Ты что же, хочешь сказать, что твоя мать тебе ничего не говорила? — возмущенно спросил он.

— А с чего бы она стала говорить? — лениво отозвалась Кресси. — Она о таких делах со мной не разговаривает, голубь.

— И ты ничего не знаешь?

Кресси покачала головой, взяла одну свою косу, обвила вокруг его шеи, конец протянула ему, а когда он решительно отвел голову, сама зажала в зубах.

Даже если она ни о чем не знала, это еще не извиняло ее равнодушия. Учитель, сознавая всю негероичность своего положения, продолжал в прежнем саркастическом тоне:

— Дозволительно мне поинтересоваться, что, по-твоему, должно было произойти, после того как ты бросила меня одного с твоей матерью?

— Я считала, что ты сможешь наврать ей не хуже прочих, светик, — убежденно сказала Кресси. — А раз ты у меня такой талантливый, ты ей преподнесешь что-нибудь новенькое и интересное. У меня вон вовсе нет воображения, я и то позаботилась кое о чем на случай, если меня отец станет допрашивать. Заставила этого зазнайку Мастерса поклясться, если пойдут разговоры, что это он был со мной в овине. Я б тогда сказала отцу, что ты только вошел перед тем, как заглянула мать, и я шмыгнула в окошко вслед за Мастерсом. Но, конечно, — добавила она, крепче обнимая его за шею, когда он сделал попытку отстраниться, — я Мастерсу не стала объяснять, для чего мне нужно, чтобы он это сказал, и не говорила, что там был ты.

— Кресси, — проговорил Форд, раздраженный сверх всякой меры, — ты что, с ума сошла? Или ты, может быть, думаешь, что я сумасшедший?

Лицо девушки исказилось. Она испуганно заглянула ему в глаза, затем обвела настороженным взглядом темнеющие галереи леса.

— Если мы с тобой должны ссориться, Джек, — сказала она тревожно, — то хотя бы не на людях.

— Господи, да что ты говоришь? — Он возмущенно проследил за ее взглядом.

— Я говорю, — повторила она, с брезгливой безнадежностью передернув плечами, — если… если и у нас все будет, как у других, то пусть это хотя бы останется между нами.

Он поглядел на нее в совершенном замешательстве. Возможно ли, что ее больше беспокоит, как бы не узнали об их размолвке, а не об их любви?

— Идем, — проговорила она нежно, все еще с опаской озираясь через плечо, — иди сюда! Нам будет удобнее разговаривать внизу. Это здесь рядом.

И так, обвив его шею своей косой, она повлекла его с тропинки. Рядом находилось одно из тех неожиданных углублений в почве, которые образуются, когда, подмытое подземным ключом, валится большое дерево и вместе с его корнями отрывается верхний пласт земли. Туда, ниже уровня устланного иглами лесного пола, затащила его Кресси и, усадив на обомшелый корень, с детским кокетством расправив юбки, удобно уселась ему на колени, обвив его шею вдобавок к своей косе еще и рукой.

— Ну вот, теперь послушай меня и не шуми на весь лес, — сказала она, поворачивая ладонями его лицо к себе. — Так чем же ты недоволен, мой черненький? — Надо иметь в виду, что ее ласкательные словечки были негритянские, они сохранились у нее от младенчества, от няньки-рабыни, от товарищей детских игр.

Неумолимый учитель холодно перечислил ей еще раз все свои обиды, помянул и ее непонятное равнодушие и еще более непонятную дружбу с посторонними людьми и кончил подробным рассказом о разговоре с ее матерью, о своем вынужденном участии в обороне овина, о высказанном вслух обвинении Сета и об их отчаянной безмолвной схватке под крышей. Но если он рассчитывал, что эту дочь дикого Юго-Запада взволнует повесть о том, как ее возлюбленный оказался втянут в одну из местных усобиц, если он надеялся услышать от нее похвалу своей доблести, то он жестоко ошибся. Она по собственному почину сняла руку с его плеч и распутала косу, сложила руки и скрестила ножки, сидя у него на коленях в томной и сокрушенной позе.

— Мать не должна была этого делать, а тебе надо было прыгать через окошко вслед за мной, — промолвила она со вздохом. — Драка — это не по твоей части, это занятие для таких, как они. Теперь Сет поквитается с тобой.

— Как-нибудь уж я о себе позабочусь, — заносчиво произнес учитель. Однако он с неудовольствием чувствовал, что гибкий грациозный груз у него на коленях почему-то мешает ему играть роль героя.

— Сету тебя поколотить — что плюнуть, голубь, — сказала Кресси, простодушно и задумчиво; и когда он тут же попробовал вскочить, прибавила: — не ершись, миленький. Ну конечно, ты бы скорее дал убить себя, чем признал их силу. Но ведь это и есть их главный козырь, это ведь их профессия! Другого-то они ничего не умеют! Потому-то ты на них и не похож, потому ты и не такой, как они, темные. Потому-то ты — мой, потому-то я и люблю тебя!

И повиснув всей тяжестью у него на плечах, она заставила его снова опуститься на обомшелый корень. Руки ее опять сомкнулись вокруг его шеи, лицо приблизилось к его лицу. Краска сбежала с ее щек, глаза расширились, в них снова появилось восхищенное, властноликующее выражение, как в тот вечер на балу. Губы ее чуть приоткрылись, и она зашептала словно про себя:

— Что нам с тобою до всех этих людей? Что нам ревность Сета, глупость Мастерса или дяди Бена, ссоры и драки моего отца и матери? Какое нам дело, что они думают, чего хотят, к чему ведут, чего не желают? Мы с тобой любим друг друга, мы принадлежим друг другу, и они нам ни помешать, ни помочь не могут. Так вышло с самого того дня, как мы увидели друг друга, и с того времени ни мать, ни отец, ни Сет, ни Мастерс, ни даже ты и я ничего уже не можем поделать. Это и есть настоящая любовь; не то, что трусливая злоба Сета, или трусливое зазнайство Мастерса, или трусливая дурость дяди Бена, — а только одна любовь. Потому-то я и разрешала Сету беситься сколько хочет, дяде Бену топтаться попусту, и Мастерсу дурачиться, а зачем? Чтобы они не мешали мне и моему мальчику. Они были довольны, и мы были счастливы…

Он понимал, что все это неубедительно, туманно, но страстная, совершенная искренность ее речей поколебала его.

— Но чем все это кончится, Кресси? — спросил он дрогнувшим голосом.

Выражение углубленной сосредоточенности покинуло ее взгляд, на щеки вернулся румянец.

— Чем кончится, красавчик? — повторила она лениво. — Ты что, жениться на мне собрался?

Он покраснел, смешался и сказал: «Да» — хотя недавние колебания и теперешние сомнения были ясно видны на его лице и слышны в голосе.

— Нет, милый, — проговорила она спокойно, наклонившись вперед, снимая с ноги туфельку и вытряхивая из нее песок и сосновые иголки. — Нет! Я пока что недостаточно образованна, чтобы быть тебе женой, и ты это знаешь. Я не сумела бы вести как следует твой дом, а без этого тебе не по средствам было бы держать меня. И потом, тогда все стало бы известно, и это уже не были бы только мы с тобой вдвоем, по секрету от всех людей. И помолвки у нас с тобой быть не может — слишком вышло бы похоже на то, что у меня уже было с Сетом. Вот так-то обстоят дела, красавчик, ведь ты и вправду городской красавчик, а такие, как ты, не женятся на деревенских девушках с Юга, у которых после войны даже завалящего негра нету в доме! Нет, — заключила она, вдруг выпрямившись и вскинув свою гордую головку, так что Форду, едва оправившемуся от изумления, уловка с вытряхиванием туфельки показалась вполне убедительной, — нет, милый друг, мы ведь с тобой с самого начала оба это понимали, верно? А теперь, светик, мне пора уходить. Скажи мне что-нибудь хорошее на прощание. Скажи, что ты меня любишь, как раньше. Расскажи, какое у тебя было чувство в ту ночь на балу, когда ты впервые понял, что мы любим друг друга. Но постой… сначала поцелуй меня… вот так… еще раз… до гроба.

ГЛАВА XI

Когда дядя Бен, или «Бенджамин Добиньи, эсквайр», как о нем уж привыкли читать на страницах «Звезды», проводил до дому мисс Кресси Маккинстри, оказав ей впервые с тех пор, как он сделался всем известным богачом, ряд знаков внимания и благоволения, он некоторое время оставался в состоянии смятенного улыбчивого идиотизма. Правда, их встреча была случайной, правда и то, что Кресси принимала его комплименты, лениво посмеиваясь прямо ему в лицо; правда, она покинула его на опушке с такой резкой внезапностью, которая всякому кавалеру, не отличающемуся бесконечным добродушием дяди Бена, показалась бы довольно грубой, — все это не затмило его сияющей блаженной улыбки. Возможно даже, что, полагая свои робкие авансы чересчур дерзкими и откровенными, он отнес неожиданное бегство Кресси за счет ее девической скромности, отчего значительно возросло его восхищение ею, так же, как и его уверенность в себе. В тумане своего счастья и в сгущающихся сумерках он налетел на ель, как и тогда, когда шел рядом с Кресси, в замешательстве извинился перед деревом, как извинялся перед нею, и даже назвал ее имя. Так, бредя куда глаза глядят, он, к величайшему своему удивлению и смущению, очутился, сам не зная как, на вырубке перед школой.