Легенда о малом гарнизоне - Акимов Игорь Алексеевич - Страница 40

Но, повторяем, все эти тонкости были, так сказать, за текстом. Внешне майор Иоахим Ортнер был принят со сдержанной любезностью, хотя ему даже чашку кофе не предложили с дороги. Про батальон полковник сказал, что это типичная молодая часть – не лучше и не хуже ей подобных (Иоахим Ортнер тут же вспомнил поговорку одного фельдфебеля, который несколько лет назад вбивал на плацу училища в кровь курсантов премудрости шагистики; «Я алхимик! – говорил фельдфебель. – Из зеленого дерьма я умудряюсь выковать стальные штыки!»), а уже через несколько часов снова вызвал майора Иоахима Ортнера (весь полк размещался в одном селе) и приказал ему немедленно выступить с батальоном и к 9.00 взять красный дот.

Почему именно к девяти – было неясно. Как следовало из приказа, в 4.00 оборонительные сооружения красных подвергнет обработке авиация, о чем уже было согласовано в соответствующих инстанциях. После авиации наступал черед ортнеровского батальона. Хорошо: в четыре авиация, следом на красных бросаются мои овечки; все понятно, где-то самое позднее к пяти мы должны с этим покончить. Но почему дают срок с запасом – целых четыре часа! Значит, считают возможным, что мы сразу дот не захватим и придется повторить атаку, и на этот-то случай нам и придают батарею гауптмана В. Клюге – четыре 76-миллиметровые пушки? Сотни танков, десятки орудий ничего не смогли сделать, а эти четыре пушчонки должны проложить нам дорогу, чтобы не позже 9.00 я мог доложить о победе?

– Могу я узнать, оберст, кто это гауптман В. Клюге? – спросил Иоахим Ортнер, чтобы выгадать время на раздумье.

Приказ застал его врасплох. Конечно же, он и виду не подал, внешне был деловит и сдержан, но в мозгу его вертелась карусель: мысли возникали вдруг, на мгновение, и тут же исчезали, уступали место другим, заслонялись третьими, часто совершенно противоположными. «Хладнокровие, прежде всего хладнокровие, Иоахим», – приказал себе Ортнер, но его уже понесло, все исчезло, все мысли, все предметы вокруг, и эта гуцульская хата, посреди которой он разговаривает со своим оберстом, – и она исчезла тоже, остался только кончик плебейского носа господина оберста, лишь кончик носа, который господин оберст в раздумье почесывает своим плебейским наборным мундштуком.

– Гауптман Вилли Клюге – лучший артиллерийский офицер в приданном полку дивизионе…

Голос уплывает в сторону, скользит мимо сознания. Майор Иоахим Ортнер смотрит, как шевелятся жесткие губы герра оберста, а твердит себе: «Не паниковать… не паниковать…» Он повторяет это снова и снова, пока в голове не становится пусто, совсем чисто, и по этому белому – четкая надпись: «хладнокровие». Хорошо. Пока шевелятся губы, можно подумать, взвесить все про и контра… Конечно же, риск велик; но, с другой стороны, чем труднее победа, тем больше честь. «Но имею ли я право рисковать? – думал майор Иоахим Ортнер и отвечал себе: – Да, имею; но в небольших пределах. Я не рвусь в герои – мне важен послужной список. Понимает ли это полковник? А вдруг ему еще не успели сообщить о дяде? Случая не было – и генерал не сказал. А тот хочет унизить меня хотя бы ценой поражения, да и приятелей своих жалеет – вот и подставляет под удар меня… А может, и сказали, но у него на будущее есть хорошая отговорка: мол, считал, что дело верное, прекрасная возможность отличиться… А что, если ему сейчас сказать о дяде? Или извиниться, сослаться на какую-нибудь мелочь и позвонить прямо отсюда… Но как дядя посмотрит на это? А вдруг у них с полковником все уже согласовано и договорено. Хорош я буду в глазах дяди… Да и этот плебей пустит потом в полку обо мне такой анекдот… Да что в полку – вся армия будет хохотать, а это смерть карьере, ничем не загладишь, ничем не искупишь… Но я ведь не трус, я только не хочу напрасно рисковать, из-за того лишь, что полковнику вовремя не сказали… А если сказали?..»

Он вглядывался в невозмутимое лицо командира полка, но не прочел на нем ничего – ни утешительного, ни настораживающего. Так в смятении чувств он и покинул штаб и потом терзался всю дорогу: колонна шла, разрывая непроглядную ночь полными фарами, по совершенно пустынному шоссе, непривычно пустынному шоссе – майор Иоахим Ортнер уже и не помнил, когда видел подобную дорогу пустынной в последний раз… много, много лет назад…

Начальник штаба попавшей в засаду механизированной дивизии – полковник с воспаленными глазами, с гордой посадкой седой головы, с отчетливым прусским выговором и прусской же фамилией (перед нею стояло «фон» – вот и все, что запомнилось Иоахиму Ортнеру; фамилия этого полковника сразу как-то не осела в памяти, а потом оказалось, что Иоахим Ортнер ее забыл) – поджидал его на краю шоссе в своем бежевом «опель-капитане». До злосчастного холма оставалось три километра. Полковник предложил Иоахиму Ортнеру перебраться к нему в «опель», и там при ярком свете потолочного плафона объяснил обстановку сначала по карте, а потом взял лист великолепной слоновой бумаги и мягким, почти пастельным карандашом уверенно начертил схему: вот это холм, здесь река, шоссе, старица, болото; здесь огневые точки красных; возьмите, господин майор, вам на первое время пригодится… Он объяснил, как действовала дивизия, и по тому, какие при этом упоминал детали,другой на его месте наверняка бы опустил их из-за ложного понимания чести – было ясно, что он всей душою хочет быть полезным своему молодому товарищу по оружию. Майору Иоахиму Ортнеру было хорошо с ним. Они были одного круга люди; он видел, что и полковник это сразу понял и рад этому: они узнали друг друга, признали друг в друге себе подобных, и оттого, что и другой тебя признал, получали какое-то особое удовольствие.

Впрочем, беседа заняла у них минут десять, не больше. Напоследок Иоахим Ортнер едва удержался, чтобы не спросить, как полковник порекомендует ему действовать. Но что тот мог посоветовать? Если б он знал радикальное средство, дот давно был бы взят.

Но полковник понимал, о чем тот думает, чего ждет.

– Мне жаль, что я вас оставляю в столь сложном положении и даже советом помочь не могу, – сказал полковник. – Но вас я не жалею, и вы не жалейте себя. Не вы, так кто-нибудь другой. Мы солдаты и обязаны исполнить свой долг до конца… Но не делайте этого за чужой счет. Боже мой, этот дот будет взят, конечно же, иначе быть не может, но сколько немецких жизней он уже унес и сколько еще унесет!.. Помните это, господин майор. Прощайте!

Следует отдать должное майору Иоахиму Ортнеру. Едва он остался визави с противником, сомнения и страхи покинули сердце. Но это не было результатом какой-либо природной реакции, скажем, отчаяния, когда организм в целях самосохранения совсем «выключает» работающую на пределе психику. Напротив, сейчас это состояние зависело только от его воли; и когда он приказал себе, что должен быть спокойным, сосредоточенным и уверенным, причем уверенным не только для других, но и для себя тоже, то есть уверенным на самом деле, потому что и от этого зависел успех, – он именно таким и стал.

В конце концов это была его работа, которой он посвятил жизнь, которую изучал всю жизнь: наконец работа, в которой он был мастером, причем очень неплохим, во всяком случае не заурядным. А раз так, значит, как человек неглупый, он был готов не только к успехам, но и к превратностям судьбы.

Он понимал: ему предстояло жестокое испытание. И уму его, и знаниям, но прежде всего силам его души.

Скажем сразу: майор Иоахим Ортнер к этому испытанию был готов.

И, преодолев внутреннюю неустойчивость, он явился к своим подчиненным (они не без причины внимательно наблюдали каждый его шаг) в привычной для них личине уверенного в себе, решительного и грамотного офицера. Майор не стал обходить позицию; во тьме украинской ночи это было бессмысленно. Он вызвал и точно показал по карте, где какой роте надлежит стоять, от и до. «Остальное – ваша печаль, господа. В детали я не вмешиваюсь». Гауптман В. Клюге получил еще больше свободы: «Где ставить пушки – решайте сами, господин гауптман. Единственное пожелание: хорошо бы, – если понадобится, разумеется – чтобы батарея могла обстреливать огневые точки русских прямой наводкой». – «Яволь, господин майор». – «Позвольте пожелать вам доброй ночи, господа».