Пелко и волки (сборник) - Семенова Мария Васильевна - Страница 45

Дом колебался в вихре огня, на глазах погибало всё нажитое за годы: утварь и кожи, бабкина резная прялка и мой так и не доделанный мячик... Всё, что мы могли ещё совершить, это помочь уберечь соседние дома, из которых выбегали испуганные, наспех прибранные люди. Вот-вот чёрными птицами полетят по дворам горячие головешки – долго ли всему городу заняться!

Добрыня молча схватил багор, лежавший у него под навесом, за чанами, и кинулся на огонь, будто на лютого змея: умру, мол, а не пропущу...

Много труда приняли мы в ту ночь. Не мы одни: как оборониться от беды, если не сообща? Народу набежало отовсюду – кто с шестами, кто с баграми, кто с вёдрами. И княжьи из крепости подоспели, приодетые, в чём сидели на пиру, в том сорвались. И тоже кинулись, будто в бой. Ни себя не щадили, ни праздничных одежд. Сгорит город, больше утратят!.. Я мельком разглядел меж ними Жизномира и улучил миг подивиться: надо же, вроде и сердце держал на моего усмаря, и обиду злую ему затевал, а ныне вот катил прочь дымившееся бревно и походя тушил снегом дорогой затлевший рукав... и, кажется, даже щёку себе обжёг...

Я уже думал – век вечный буду тащить что-то из огня, руками в волдырях хватать когда топор, когда деревянные вёдра, бросаться то от дома, то к дому – с мороза в бешеный жар!

Добрыню несколько раз окатывали водой, чтобы заживо не сгорел. Лез парень вперёд всех, в самое пекло, одежда на нём вспыхивала то и дело. А водичка была – в десяти шагах от огня плевок мёрз на лету. Тут думай, как бы не застыл ещё да не слёг, даром что ростом не про всякую дверь!

А потом всё кончилось как-то сразу, и люди отступили от ещё шевелившейся, но уже замирённой груды посреди двора, и смолкли, охрипшие, начиная понемногу распознавать ожоги и усталость.

– Добрынюшка!.. – закричала вдруг Найдёнка, и я, опустивший было руки, так и подскочил: неужто впрямь что с усмарём? Но Добрыня стоял жив-здоров, и тогда я оглянулся и увидел, что бабка Доброгнева оползала на руках у Найдёнки, и девка не могла удержать её, разом отяжелевшую, неживую. Не выдержало старое сердце гибели родного гнезда...

12

– След гнать надо! – сказал Добрыня сквозь зубы. – Татя искать!..

Он озирался. Бедная Доброгнева лежала на земле, с головой завёрнутая в чей-то плащ.

– То правда, пса-то зарубили ведь. – сказал Жиз-номир. – Да топором вроде!

Он стоял рядом с Добрыней, будто и не водилось между ними худого. Был красен и всё утирал распаренное лицо. А на щеке и впрямь тугим пузырём наливался ожог.

Гуннаровы урмане держались чуть поодаль от нас, своей кучкой, и негромко переговаривались. Асмунд-кормщик заматывал Гуннару Сварту окровавленную руку, и тот смотрел на неё спокойно, как на чужую. Только знай покашливал в кулак – досыта надышался, поди, чёрного дыма. А мало ещё тебе, вражина, досталось, подумал я и отвернулся, не мог на них смотреть. А сгореть бы тебе смертью огненной в этом дому! А не в этом, так в другом каком! И тебе, и всем твоим, и самой твоей Урманской земле!..

Ещё я увидел между княжьими мальчишку Дражка. Ну как иначе – все на пожар, и он на пожар, куда без него! Вот только почему-то он не лез вперёд и не вертелся, как обычно, под ногами у старших. А вроде даже прятался позади других и всё руки за спину убирал. И странно кривился лицом, кусая губы, будто должен был что-то сказать и не мог, и не хотел, и мучился этим.

Жизномир наклонился над убитой собакой, перевернул её, внимательно оглядел, покачал головой. Потом выпрямился и вдруг закричал на Дражка:

– Ты что там ещё прячешь? А ну покажи!..

Все обернулись! Дражко поплёлся к Жизномиру, повесив голову, как виноватый. Кто-то из варягов сердито заворчал: полно, мол, оставь мальца-то, не он же, в самом деле, поджёг! Да и где ему такого пса зарубить! А Жизномир, не слушая, нетерпеливо шагнул к Дражку и выхватил у него кусок толстой ткани:

– Где взял?!

– У собаки... из зубов вынул... – простонал тот и разревелся. – Только не он это! Не он!..

Вырвался, заплакал уже в голос и побежал прочь, спотыкаясь. Налетел на меня и уткнулся носом мне в грудь, вздрагивая, будто от боли. Я его обнял. А люди плотно придвинулись к Жизномиру, разглядывая улику, и почти сразу кто-то яростно закричал:

– Да это от плаща кусок, что Гуннар Чёрный носит!..

Услыхав такое, я прямо задохнулся. Да как сразу-то не догадались? То правда – кому бы держать зло на Добрыню, если не ему?.. Думал, разорвут их всех на куски, Гуннара и других, здесь же, у пожарища, и кому какое дело, что они помогали тушить! Вор всегда громче всех кричит, чтобы вора держали!.. Но радовался я рано. Мореходы мгновенно ощетинились мечами, смыкаясь в круг, да и княжьи бросились между ними и нами.

– Стойте вы!.. – раскидывая руки, что было мочи закричал Жизномир. – Негоже так! Суд надо судить!..

Это многих образумило. Действительно, негоже без Правды, без суда. Надо же хоть выслушать, что скажут!

Мой Добрыня вышел вперёд других. Обгорелые волосы перьями торчали из-под шапки. И бабушку Доброгневу несли мимо на чужом плаще, в чужой дом.

– Ты, тать заморский!.. – сказал он Гуннару Сварту. – Ты почто избу мою сжёг?!.

Страшно было на него смотреть! Гуннар тоже подался вперёд, раздвинув своих. Кажется, он один среди них был безоружен. Он отозвался:

– Это вправду мой плащ, но твоего двора я не поджигал.

– А кто же, если не ты? – спросил кожемяка, и голос задрожал не от горя, не от обиды – от ярости, готовой вырваться из узды. – Кому ещё понадобилось?

Гуннар покачал смоляной головой:

– Я не знаю. Надо подумать.

– Думай!.. – уже во весь голос крикнул Добрыня. – На суд тебя, разбойника, призываю прилюдно!..

Вот на том и порешили тогда. Идти до утра Добрыне к соседям, вызвавшимся приютить, а урманам – на княжеский двор, где они так и жили в гостях. А назавтра сойтись им друг с другом перед князем, судиться судом. Там видно станет, кто перед Правдой чист, а кто лжой себя измарал. Утро, оно вечера мудреней...

– Слыхала, что ли? – сказал Жизномир сестре. – Иди-ка домой!

Я ждал, спрячется Найдёнка за широкую Добрынину спину да закричит оттуда с плачем – никуда, мол, с тобой не пойду! Да у людей защиты попросит. Не так вышло. Гордо ответила, спокойно:

– Дом мой сгорел, Жизномир. А пойду туда, куда муж меня поведёт. И не ты теперь мне указ!

И рука её приросла к усмарёвой обожжённой ладони – не разорвёшь! У Жизномира прямо скулы свело, и я перепугался: как начнёт спорить с ней да доказывать, что всё лжа, да выспрашивать, кто, мол, свадьбу-то видел? Но он не стал перечить сестре. Я потом только понял: не посмел...

Княжьи ушли обратно к себе, увели с собою урман. А мы долго ещё бродили по пепелищу, остывавшему на морозе, ворошили палками шуршавшие головни: может, уцелело хоть что?

Дым развеялся, и снова светила луна, а к ней подползали от края земли тёмные облака. И я заметил, как сбоку кострища, из кучи обгоревшего корья, что-то блеснуло. Разгрёб ногой мокрую, уже смерзавшуюся золу – и из-под неё глянул на меня мой меч. Дерюжка вся истлела в огне, но само лезвие даже не потемнело. Не приняло на себя ни копоти, ни грязи. Так-то: меч боевой, это не куколка берестяная и не мячик кожаный, от которого, поди, праха теперь не осталось!

Ничем, кроме медленной ржи, не погубишь честную сталь... Я вытер меч о свою одежду и подошёл с ним к Добрыне. Мой хозяин подшибленной птицей сидел у кожевенных чанов, будто всё ещё не верил в нежданно обрушившуюся беду. Я помнил, что со мной было так же: смотрел и не верил, и хотелось протереть глаза, и думал – вот моргну и проснусь, и рассеется, пропадёт...

– Меч нашёл, – сказал я Добрыне. Он поднял голову, посмотрел на меня, потом на клинок у меня в руках.

– Ты, Твёрд, вот что... – проговорил он совсем негромко. – Сам видишь, каков я теперь богатей. Одни уголья в хозяйстве да собака голодная. Не под силу мне ещё и тебя, раба, кормить-одевать. Будь же ты, Твёрд, свободен, и не надо мне с тебя ни откупа, ни работы подневольной. Хочешь, сам по себе новой доли ищи, а хочешь, с нами оставайся, не гоню...