Пелко и волки (сборник) - Семенова Мария Васильевна - Страница 29

– О чем, деточка? – спросила та и подумала, что таковы все молодые: ведать не ведают, что отцы-матери их видят насквозь.

– Мама, – повторила Всеслава. Перестала терзать сцепленные пальцы, шагнула вперёд и взяла боярыню за руку. – Пелко вот говорит, у них в роду нас с тобой жить примут и в обиду не дадут...

Четверо парней молча смотрели на них от двери: видно, знали уже, о чем будет речь.

Тут боярыня тихонько села на лавку и по давней привычке подняла к сердцу ладонь. От мягких щек разом отступила кровь, всё лицо вмиг постарело. Всеслава кинулась на колени, обняла мать, зарылась головой в её подол. Так, не глядя, ей и слушать легче будет, и говорить.

– Мужа твоего люди за вас встанут охотно, – сказал медлительный Пелко. – Только нынче, сама знаешь, половина ещё в ранах лежит, да хотя бы и все сошлись, добра ведь не будет. – Помолчал и добавил: – К нам, на Устье, ни кунингас не придет... ни Ратша этот не доберется.

Боярыня судорожно притянула к себе дочь, прижала к самому сердцу. Смотрела на Пелко, почти не узнавая: вот каков мальчонка безусый... А тот хорошенько подумал и сказал ещё:

– У нас люди добрые и род храбрый. Да и не далеко здесь, если болотами. Твой муж меня от смерти избавил, полюбили его в роду.

Всеслава вдруг заплакала, не вынеся ужаса: сейчас, вот сейчас надо будет открыть рот и сказать про отца, сказать всё без утайки, как есть... Съежилась и что в петлю полезла:

– Мама... а батюшка-то...

– Нету его, дитятко!.. – глухо вскрикнула боярыня, и суровые парни в дверях поневоле вскинули глаза. – Нет больше батюшки твоего!..

Всеслава чуть было не выдала себя, чуть не спросила – да кто сболтнул? Устояла, будто на кромке оврага.

– Сон мне был, – уже потише всхлипывала боярыня, и слёзы – знак душевного облегчения – катились невозбранно. – Как раз за три денька перед тем, как Ратша с полоном вернулся... Попрощаться приходил да тебя, дитятко, наказывал опасти...

Пелко молча переминался с ноги на ногу, поглядывал на обнявшихся женщин. Может быть, и у него в горле першило, но это уж никого не касалось. Слезы – женское дело, недаром они у них всегда наготове. Он-то свои по боярину пролил давно, все пролил, без остатка. Ратшу бы теперь поплакать заставить. Да не простыми слезами – кровавыми. Вот так!

4

Корни мертвого дерева нависли над Ратшей, грабастая, как горстью, отгораживая полнеба. Иногда ему казалось, что он так и будет глядеть на эти костлявые пальцы, пока не придет к нему смерть. Он знал, что это только казалось.

Однажды он попробовал сесть, а потом и подняться. Голова кружилась, но куда меньше прежнего. Значит, боль следовало потерпеть. Ну, терпеть-то он умел...

Для начала Ратша сел на скользкий еловый ствол и долго сидел на сгнившей коре, привалясь спиной к торчавшим обломкам ветвей. Привыкал. В этот день было теплее; из ближней низины выползали клочья тумана и перетекали почти незаметно для глаза, подкрадываясь к ногам.

Ратша сидел очень тихо, и некоторое время спустя в десятке шагов от него из тумана возникла крупная остроухая тень. Настороженно замерла, вслушиваясь. Потом, видно, разглядела человека или узнала донесшийся запах. И скрылась, бесшумно растаяв. Встревоженный Вихорь вылетел из кустов, ища врага... Ратша подозвал его и с трудом успокоил.

Волк... То ли просто пришёл разузнать, что делал в его лесу больной человек с белым конем, то ли это сам Ратша позвал его из чащобы. Как знать! Явился и пропал, и Ратша, не первый раз видевший волка, вдруг вспомнил, о чем рассказывал Тьельвар тогда в дружинной избе. А рассказывал он про фюльгью – тайного хранителя-двойника – и как эта тень повсюду следует за человеком, живя вместо него в стране духов, по ту сторону зримого мира. И лишь однажды обретает плоть, показываясь на глаза. В день, когда уже выращена судьба и погибель делается неизбежной... Это знак, но вот не всякий смекнет, что увидел свою собственную фюльгью. Одному предстает сгорбленная старуха, другому – вьющаяся кольцами змея, третьему – серый волк...

Тогда, на лавке у очага, Ратша лишь посмеялся. Гётские, мол россказни всё, гёты пускай в это и верят, а ему, словенину, ни к чему. То-то и оно, что у очага. Нынче небось мигом вспомнил своё прозвище, и приступила к сердцу тоска. Увидел невидимое – стало быть, и сам уже там наполовину, в том мире. Хорошо ещё, в глаза не посмотрел...

– Ладно, что ли, – выговорил он вслух. – А хотя бы и так!

Белый конь терпеливо дождался, пока хозяин, непривычно неловкий и осторожный, взберется ему на отощавшую спину, и бережно понес его между деревьев.

Ратша нынче дорого дал бы за то, чтобы вправду стать оборотнем, умеющим проскользнуть по затянутым туманом холмам, не всполошив чутких птиц, не потревожив былинки. Он хорошо слышал, о чем говорил тогда с Всеславушкой мальчишка-ижор. Сулился ведь, сосунок, увести их с боярыней в свой род. Может, и в путь уже тронулись через леса, через болотные хляби. Что ж, правильно. В Ладоге-то им теперь не житье.

Теплая шапочка уютно лежала за пазухой, грела тело под неузнаваемо грязной кожаной курткой. Он будет искать Всеславушку, пока стоит на ногах. Для чего, после коромысла-то?.. А ни для чего. Так просто.

Он даже попробовал высматривать следы на мокрой лесной земле. Но мертвая трава и бурые листья снова затеяли перед ним зловещую пляску, и Ратша остановил коня, тяжело сполз с него, вновь залег под приглянувшимся деревом. Хватит пока. Завтра можно будет тронуться дальше. Он пойдет по краю болот. На болоте следы держатся долго. Может, месяц, а может, и поболее того.

Много народу вот так, тишком, уходило в тот год из стольной Ладоги прочь. Шли к друзьям или к далекой родне, шли просто куда глаза глядят: не тесен мир, не скудны под солнечным небом шумящие ветвями леса! Были бы сноровистые руки да железный топор, и живо встанет над чистой речушкой новенькая изба. Залает у забора собака, завьется над крышей пахнущий хлебом дымок, и домовой, перенесённый со старого места в стоптанном лапотке, примется устраиваться-обживаться. А там выплетутся стены сарая, рыбкой юркнет в тот сарай тесаная лодка, протянется в лес охотничья тропа, повиснет на стене первая связочка мехов... А там закричит в доме новорожденный, а там устроят на высоком месте первую почитаемую могилу – вот и появилось на свете ещё одно сельцо-однодворка ничуть не хуже других: приходи друг, приходи брат, приходите все добрые люди!

Что скажешь, хорошо тому, кто, пусть израненным, дождался кормильца с поля жестокого, из немилостивой брани. Не навек раны, заживут, это не смерть.

Долго страдала боярыня, решая, как поступить, но так ничего и не придумала, потому что Пелко был прав.

Сладко спится жене за воином-мужем, тепло боярину возле храброго князя: ни поля житного, ни коровы в хлеву, а на столе пироги. Сопроводил князя в поход – и возвратился с добычей. Поехал с князем по дань – и подарил жене обручья серебряные, соседкам на зависть... Но зато уж и в смертном бою воины от князя ни шагу. Где его голова ляжет, там и их скатятся. На том стоят.

Что же делать семье-то? Иссякнет запас в сундуках, и так уже порядком на свадьбу несбывшуюся поиздержанный, перейдет в чуждые руки последнее памятное колечко – куда тогда? В крепость чернавушками, гридням Рюриковым в услужение? К соседям удачливым в холопки?

Совсем не так вывернулось бы дело, пойди дочка за Ратшу.

Хуже смерти казался Ратша боярыне, пока ходил в женихах. Теперь почти жалела о нем, сгинувшем. Был бы при нём дому достаток и двору крепкая заступа, ей, боярыне, к старым годам опора и Всеславушке хозяин-муж... Сама, сама со свадьбой тянула, вовсе со двора рада была прогнать. А пропал – и остались без него, что в поле обсевки. Как зиму до весны перемочь? Друзей мужниных на выручку кликнуть? Эти, преданные, пособить не откажутся, да толку – сами нынче с редьки на квас...

Вот и уцепилась боярыня осиротевшая за Пелко, как тонущий за горький ракитовый кусточек. Взялась расспрашивать и понемногу вытянула из неразговорчивого ижора всю правду: сперва о муже погибшем, потом о роде корельском, что сидел в лесах на невском берегу. И рассудила про себя, что душой парень не кривил. Не таил мысли бросить их в чащобе на еду лютым зверям. Сказал, что доведет – и доведет, хотя бы ему на себе пришлось нести их по непролазным болотам или зимовать с ними в сосновом бору...